Оба мы смотрели на него. Вдруг человек показал пальцем и произнес:
— Нету ее и никогда не будет.
— Вы так считаете? — откликнулся я.
— Свобода — это вздор, — объявил он. — Уж мне ли не знать, ведь я искал ее всю жизнь. Что до моих взглядов, то я всегда опирался на идеи трех великих умов: Домелы, Мультатули и Барта де Лигта.[38] Все, что появилось потом, — сладенькая водичка. Но эти трое дали ответ на мои вопросы. В детстве мне приходилось нелегко. Не то чтобы я был строптивцем, но я жаждал свободы. Еще в то время. Когда какой-нибудь учитель вызывал меня: «Вот ты, иди-ка сюда», я белел от злости. Но ведь вся жизнь на том и построена, что один командует другому: «Эй, ты, иди сюда, иди туда». Итак, сначала школа. Потом мастер, маленький лживый интриган. И наконец военная служба. «Эй, ты, марш сюда, марш туда!» Опять то же самое. Я больше сидел на губе, чем служил. В то время я и начал читать книги.
Никогда не забуду, как, оттрубив на военной службе, приехал в Амстердам. Я вышел на привокзальную площадь и смотрел на людей, которые спешили куда-то и были такие… как бы вам это объяснить… запуганные, что ли. И я сказал себе: «Ну, Пит, теперь ты заживешь как свободный человек». У меня в руках была хорошая профессия, но я не устраивался на постоянную работу. Поработаю немножко здесь, немножко там, только грубого обращения нипочем не стерплю, а если захочется, пару дней хожу и вовсе без дела. Сижу себе на берегу реки, смотрю, размышляю. Тогда я был свободен. По крайней мере мне так казалось. Но вот я познакомился с девушкой, женился, пошли дети, и я увидел, что моя свобода под угрозой, однако же пытался сохранить ее. Сначала мне это удавалось, но мало-помалу моя свобода рассыпалась в прах. Из-за мелочей. Например, вызывают меня в школу поговорить о моем ребенке, и вот сидит передо мной какой-то там учитель и мелет такую чушь, что уши вянут, но ради своего ребенка я стискиваю зубы и молчу и поддакиваю. Потом жена моя серьезно заболела. Ее положили в больницу. Мне разрешили навещать ее два раза в неделю. А я хотел каждый день. Пожалуйста, можно получить дополнительный пропуск, но для этого надо низко поклониться некоему субъекту, к которому стояла очередь и который отлично знал, как мы все в нем нуждаемся. Я и это сделал. Я не был свободен. Я был такой же запуганный, как те люди на привокзальной площади.
Он горько усмехнулся.
— Жена моя давно уже умерла, — продолжал он. — Мальчики женаты. Мы больше не видимся. Со мной осталась только дочка, ей тридцать четыре года, славная девушка, да вот лицом не вышла. Недавно она в кои-то веки познакомилась с парнем! Этот парень католик. Я-то сам в бога не верю. Один философ сказал: «Если наш мир создан богом, не хотел бы я быть этим богом», и он прав. Но моя девочка была счастлива, так что я молчал. И она приняла веру этого парня, а я молчал. На прошлой неделе они поженились, церковным браком. Перед этим дочка сказала мне: «Папа, я знаю твои взгляды, но я буду очень огорчена, если ты не придешь». И я пошел. Пошел в церковь. Приезжает она со своим парнем. Вся в белом. Целует меня в щеку и говорит: «Папа, сейчас мы все опустимся на колени, и сделай мне одолжение, не стой столбом». И вот начинается венчание, и наступает момент, когда все они падают наземь, а я думаю: нет, черт побери. Но тут она искоса посмотрела на меня, такая запуганная, как бы вам это объяснить, и тогда я сказал себе: «Давай, Пит, раз надо, так надо». А когда все кончилось, я поцеловал ее, и выбрался из церкви, и прямым ходом отправился в винный погребок, и быстренько нализался, и всякий раз, как я видел свое отражение в зеркале буфета, я кричал: «Эй, ты, иди сюда, иди туда!» Раз двадцать, наверное… Он покачал головой.
— Я как-то вычитал в одной книге, будто в Индии или в Индокитае, черт их разберет, есть такие святые, они сидят на вершине холма, обрастают волосами и зарастают грязью, кормят их местные жители, а святые знай себе посиживают, уставясь в пространство, и размышляют… Может, это и есть свобода? Но даже если предположить, что я отыщу здесь холм и усядусь на его вершине, я уверен, все равно толку не будет.
Несколько портретов
Я увидел его на скамейке в одном старозаветном пригороде. Вид у него был какой-то запущенный, и он пугливо отшатнулся от моей протянутой руки, а когда я назвал свое имя, беззубо улыбнулся и сказал:
— Это ты. А я тебя не узнал. Ты так постарел.
Не удивительно, ибо с того дня, когда я стоял в его редакторском кабинете и он, мой первый шеф, намеревался посвятить меня в тайны журналистики, прошло почти четверть века. Тогда ему было около сорока- старик в моем понимании, но старик, вызывающий живой интерес, — воинствующий нигилист и безнадежный циник.
«Ты выглядишь как юнец с идеалистическими мыслишками, — сказал он, глядя на меня с кривой улыбкой. — Забудь их. Сложи в морозильник. В нашей стране есть свобода печати, но это отнюдь не про тебя. Наша газета есть доходное торговое предприятие, за счет которого семейство Боков, владеющее всеми акциями, живет припеваючи. Менеер Бок- всему делу голова и выкачивает нашим потом кругленький годовой доходец, поскольку считается, что ему известно то, о чем мы только строим догадки. К тому же необходимо финансировать какую-то несусветную болезнь мефрау Бок, которая вынуждает ее частенько навещать Ривьеру. Ну и наконец, молодой Бок — менеер Чарлз, чтобы быть точным, — наш местный дофин, который в свое время, когда его папаша покинет этот мир, будет на колеснице доставлен к трону, а пока большей частью протирает спину ни в чем не повинной лошади. Когда встретишь его на улице, немедленно срывай с головы шляпу, иначе он не поздоровается, подобные условности он блюдет с точностью, достойной восхищения. Поскольку наша газета существует исключительно для того, чтобы эта чудесная троица с ее абсолютно бесполезными, но дорогостоящими замашками здравствовала как можно дольше, мы заботимся о том, дабы содержание наших колонок никому не мешало и всем нравилось. Один легендарный газетный магнат сказал как-то своему главному редактору: „Если менеер Юргенс слышит, что покупатели находят его маргарин слишком пресным, он добавляет немного соли“. Вот так и ты должен делать газету. Считай это нашим кредо и нашей торговой маркой. Изо дня в день мы стремимся поспевать в ногу с приличными людьми и печемся лишь о том, как бы не запачкать свои чистенькие костюмчики. Наш бургомистр любит отпускать непотребные шуточки. Мы соответственно пишем, что на открытии выставки или поздравляя юбиляра он „произнес вдохновенную речь“. По тому же принципу тупоголового адвоката, который с незапамятных времен спит в совете, мы именуем „проницательным юристом“.
Двоих левых депутатов можно обливать холодным презрением. Их трагедия в том, что они вполне этого заслуживают, ибо это бездарные зануды, изо всех сил лезущие наверх, сияющие от счастья, если им удается прокатиться с муниципальным советником в его красивой машине или получить от графа приглашение на ежегодный прием. Кстати, насчет графа я должен просветить тебя особо, иначе можешь по-дурацки влипнуть. Его полное имя Сас ван Гардихем де Клауварт, но он зовет себя просто Сас, Бонапарт ведь тоже зачастую именовал себя просто Наполеоном. Внешне он смахивает на деревенского дурачка и носит засаленные костюмы, сшитые по моде чуть ли не прошлого века. Его аристократизм весьма глубоко запрятан и доступен только искушенному восприятию. Ты должен считать любое его слово перлом мудрости, пусть даже ты ничего не понимаешь, ведь дикция у него плохая. Ах, занятия журналистикой в этом городе не составляют никакого труда, если знаешь анатомию наших читателей. Главное — не наступать им на любимую мозоль. Попробуй задень какого-нибудь бакалейщика, к тебе мигом завалится целая толпа, кипящая гневом, и так вот с каждой профессией. Политических убеждений мы, естественно, не имеем. Мы нейтралы, в душе тяготеющие к либерализму. Высмеивать можно только современное искусство, а разящая сила печатного слова не идет у нас дальше передовицы о нынешней молодежи, которая не чтит седины. Мы прямо-таки без ума от доброго старого времени. В этом нас вдохновенно поддерживает живописный небокоптитель господин Браакс, но трепещи перед ним каждым штрихом пера твоего, ибо это хронический борзописец, который исповедует христианство только потому, что может быть в нем оскорблен. Дело в том, что он принадлежит к числу нетерпимцев, которые отвергают тезис, что человек был сотворен по божьему образу и подобию, — этакое чистосердечное богохульство, о чем он еженедельно и заявляет своей писаниной. В заключение я надеюсь, что тебе у нас понравится».
38
Домела Ньювенхейс, Фердинанд (1846–1919) — видный нидерландский политический деятель, публицист. Один из предшественников социал-демократического движения в Нидерландах. Мультатули (настоящее имя Эдвард Дауэс Деккер, 1820–1897) — известный нидерландский писатель-реалист. Лигт, Барт де (1883–1938) — нидерландский политический деятель, публицист, ведущая фигура в антимилитаристском движении во время и после первой мировой войны