Валя подошла к штурвалу и, затаив дыхание, опустила руки на горячее колесо.
— Этот круг будешь только держаться за штурвал, а управлять им буду я. Смотри во все глаза. Нет, не на штурвал, а на нож. Штурвал надо чувствовать руками, глядеть на него нечего. На третьем кругу я буду только стоять рядом, а управлять будешь сама, на пятом совсем уйду с мостика. Ясно? Включай. Включай медленно, плавно, а не рывком. Вот так. Волноваться не надо.
Луков положил свою широкую ладонь на дрожащую от волнения руку Вали. От прикосновения его рука тоже вздрогнула, но девушка, конечно, не заметила этого. Так, вдвоем, они подключили комбайн к мотору. Агрегат тронулся.
И второй и третий круг Валя проехала как в тумане. Голова горела, дыхание было неровно, точно не хватало воздуха. По временам ей казалось, что нож косилки зарылся в хлеб так глубоко, что вот-вот уткнется в землю, или, наоборот, поднялся настолько, что срезает лишь одни колосья. В таких случаях надо резко и быстро орудовать штурвалом: резкий поворот влево, вправо. Но каждый раз получалось так, что руки ее вместо резкого и большого поворота делали медленный, ровный и очень маленький, и каждый раз оказывалось, что этого незначительного поворота штурвала для зарывшегося ножа вполне достаточно. Ее сила натыкалась на силу железных рук Лукова и подчинялась ей. Мало-помалу эта спокойная сила стала как бы переливаться в ее собственные руки и становиться ее силой.
А у Лукова к праздничному настроению первого дня прибавилось еще что-то новое. Раньше ему и в голову не приходило, что обучение молодого неопытного штурвального может доставлять прямо-таки истинное удовольствие…
Когда агрегат перешел уже на вторую скорость, треснула и оборвалась планка питательного транспортера.
При серьезных поломках Луков обычно делал так. Заглушив мотор, он, казалось, с удовольствием крякал, садился на раму и не спеша закуривал. Сделав несколько затяжек, так же неторопливо начинал осматривать, ощупывать рабочие узлы, затем опять садился на раму и тогда только принимал решение. Категорическое и для всех своих помощников — будь то возчики или, как вот сейчас, практикант — окончательное: ты сними это, ты беги туда-то и принеси то-то. За медлительность в исполнении его приказаний Луков беспощадно взыскивал.
Сегодня пока ни одной серьезной поломки не произошло. Обрыв планки — это такие пустяки, что тут даже и покурить толком нельзя.
Менять планку Луков заставил Валю.
— Засекаю время, — предупредил он ее в начале работы.
А когда планка была поставлена, опять посмотрел на часы и подытожил:
— Плохо. Спешить — это еще не значит делать быстро. Как раз наоборот. На такую работу у тебя должно уходить времени вдвое меньше. Ну и, конечно, не при таком качестве. Что это? Заклепка же полетит через десять метров. Надо вот как… Это называется заклепать наглухо, намертво. Ясно?.. Поехали!..
Однако агрегат не прошел и десяти метров, как его пришлось останавливать. В барабане подозрительно звякнуло что-то железное. Оказалось, туда попал длинный гвоздь.
— Откуда гвоздь? — грозно нахмурившись, спросил Луков.
— Это я… наверное, я в приемной камере забыла, когда… — Валя так и не договорила, виновато наклонив голову.
Ее оплошность могла обойтись довольно дорого. Гвоздь мог погнуть зубья барабана, попасть в очистки, шнеки, из-за него, в конце концов, могла оборваться цепь Галля… У Лукова даже мурашки по вспотевшей спине побежали. Нет, таких вещей допускать никак нельзя! Этак, черт возьми, она завтра плоскогубцы забудет, а послезавтра… Вот уж воистину: девичья память! Да ясно ли она представляет, что мог наделать с машиной этот проклятый гвоздь?!
И Луков уже хотел перечислить все возможные последствия такой непростительной забывчивости, как вдруг встретился глазами с Валей и понял, что все это она представляет так же ясно, как и он сам. И словно на ровной дороге споткнулся.
— Бывает… — невнятно пробормотал он только одно слово.
Валя что-то хотела сказать, но не сказала, а лишь вздохнула с облегчением, и глаза у нее, еще секунду назад угрюмые и настороженные, засияли и стали влажными.
К счастью, гвоздь серьезного ущерба не нанес. Комбайн снова двинулся и уже не останавливался почти до самого вечера.
Беда пришла с другой стороны, и как раз с той, откуда Луков меньше всего ее ожидал.
Для отвозки зерна колхоз выделил полуторку и четыре бестарки. С утра весь этот транспорт не только успевал за комбайном, но даже еще и простаивал. Когда хлеб хорошо просох и агрегат перешел на вторую скорость, — простои прекратились, все вошло в норму. После обеда Луков еще прибавил скорости, и для выгрузки зерна остановок уже не делал. Ребятишки-возчики подхлестнули лошадей, шофер прибавил газу, и опять все шло как надо. Но вот — на тебе! — не то на пятом, не то на шестом заезде возле комбайна с переполненным бункером не оказалось ни одной лошади. Появились они лишь через добрых полчаса.
Луков с ожесточением длинно сплюнул.
— Да, — тихо сказала Валя, будто в чем соглашаясь с Луковым. — Тут надо иначе, тут надо перестраи…
«Ах, уж лучше бы молчала! — Луков так посмотрел на помощницу, что та осеклась на полуслове. — Перестраивать! Прежде чем перестраивать, надо хоть что-то построить…»
Обычно даже в самые урожайные годы колхоз давал под комбайн, кроме автомашины, не больше трех бестарок. Луков настоял, чтобы в этом году прибавили еще одну. По его расчетам, четвертая подвода должна была полностью гарантировать отвозку зерна. И вот она, эта гарантия!..
С заходом солнца хлеб начал влажнеть, и Луков с третьей скорости перешел снова на вторую, и до самой темноты, если не считать короткой остановки из-за разладившегося копнителя, опять все шло хорошо. Однако праздничное настроение было испорчено. «В чем дело? В чем просчет? И вообще — как будет дальше с этой, будь она неладна, отвозкой?» Все эти вопросы не выходили у Лукова из головы.
Начало темнеть.
Сразу же после остановки комбайна Луков отправился на ток, чтобы лично проверить дневной выход зерна из бункера. Оказалось, что, определяя урожайность, они с бригадиром просчитались. Просчет был значительным: каждый гектар давал на два с половиной центнера больше, чем они предполагали. А если учесть, что за сегодня было скошено десять гектаров, то общее количество «сверхпланового» зерна равнялось пяти-шести возам.
«А что, если я завтра скошу пятнадцать, а послезавтра двадцать гектаров, тогда как? — спрашивал себя на обратной дороге Луков. — И ладно бы возчики плохо работали. Нет! Ребята шустрые, и затариваются умело, и порожняком оборачиваются быстро…»
Ночь опускалась медленно, плавно, словно боялась спугнуть тишину завечеревшей степи. Воздух густел, как бы пропитываясь темнотой. И накатанные колеи дороги, по которой шел Луков, и линия, отграничивающая скошенное поле от нетронутого, и кучи соломы на жнивье — все предметы и их очертания, постепенно смягчаясь вблизи, окончательно расплывались, таяли в сумеречной дали. Звуки, днем идущие низко по земле, перемешиваясь, нагромождаясь друг на друга, сейчас были настолько четкими, отделенными один от другого, что казались взвешенными в воздухе. Где-то далеко поуркивал трактор, с тока долетал стук веялок и усталые мужские голоса, а над всем этим плыла задумчивая и тихая, как дыхание самого вечера, девичья песня: