— Инка скоро придет?
Бабка подняла бровь на старые ходики:
— Должна бы уж!.. Чайку налить?
Он мотнул головой: не хочу.
— С чем пожаловал к сестре-то? — У бабки щеки собрались в гармошку, глазки махонькие, цепкие. — Чай, на Первомай пригласить вознамерился? После Первомая приходи куличи есть. Всей семьей приходите, я много испеку… А сестра твоя с норовом, будто в меня удалась, истинный бог! Некоторый раз придет такая ласковая да желанная, а некоторый раз — чисто ее дурная муха ужалила. Весна, что ли, на нее влиятельность оказывает? Ты пригласи ее, пригласи на какую ни то гулянку, пускай отпустит вожжи, побрыкается пускай…
Бабка, видно, любила поговорить. Казалось, слова сыпались у нее из широких, необъятных рукавов старомодной кофты.
Николай томился.
— Значит, на работе у нее все в норме?
— Знамо дело! — Подсевая муки, она зашлепала ладонями по ситу. — У нее директор — чудо просто! За ним она, как за каменной стеной.
Это замечание насторожило Николая: «Неужели?..» Он переложил кепку с колена на колено.
— Молодой? Директор, говорю, молодой, видно, энергичный?
— Шиш! Баба, и вовсе не молодая. Вот какая проворная баба, просто чудо.
Николай с облегчением выдохнул и пощупал карман пиджака. Там лежало письмо от Григория… О чем он пишет? Мария хотела вскрыть, но Николай не разрешил. На конверте же ясно написано: лично Кудрявцевой Инне… «Кудрявцевой» подчеркнуто двумя жирными линиями. Нарочно, похоже, подчеркнул, дескать, помни, что ты, хотя и уехала, а все равно не чья-нибудь, а Кудрявцева, его, Григория, законная жена… Почему они разошлись? Почему Инка уехала? Григорий, бывая раньше в городе, никогда не жаловался на нее. «С такой сам черт не уживется…» — объясняла Мария в тот раз. А теперь имя Инки вообще не упоминалось в доме Николая, так поставила Мария. А он, Николай, смирился, махнул рукой. Наверное, правильно Инка сказала: «Тряпка ты, братушка, об тебя только ноги вытирать…» Сызна, что ли, поколотить Марию? Может, изменится… Двое детей, семья…
— Принесла она мне вечор дрожжец московских — чудо как хороши. На глазах тесто поднимают… В общем, доложу я тебе, сокол, сестрица твоя на всякого купца-молодца потрафить сможет, коли пожелает.
— Вот именно, если пожелает, — с удовлетворением согласился Николай: бабка понимала Инку так же, как и он.
За окнами мелькнула тень, погасив на секунду солнечные теплые ручейки в горнице. Вошла Инка. Николаю обрадовалась, но сдержалась, не выдала своей радости. Они научились прятать собственные чувства от любопытствующих глаз с тех пор, как в маленькой квартирке Николая поселилась Мария.
Инка поздравила его с наступающим праздником и, теряясь в догадках — почему здесь брат? — прошла к трюмо поправить волосы.
Николай молча протянул ей письмо.
— Что? Что это?
Она взяла его с видом человека, который во всем начинает подозревать тайный подвох. Прочитала обратный адрес один раз, другой, недоверчиво прощупала взглядом почтовую печать. Скомкала конверт.
— Зачем ты принес?
Николай рассердился: опять не угодил! Объяснил, что письмо ей адресовано, что иначе не мог поступить и что от подобных писем, насколько он знает, никто не умирал. Инка натянуто улыбнулась — слишком длинным было у брата объяснение, — разорвала конверт. Да, конечно, ничего хорошего она не ожидала от этого письма!
«Здравствуй, Инна!.. Два месяца прошло, как ты уехала. За это время, как я полагаю, можно бы и сообщить о своем житье-бытье, по крайней мере, о здоровье Леночки. Слышал, что устроилась ты крепко, что на судьбу не жалуешься. Слышал, что тебя и прописали, и на работу оформили, и Леночку в круглосуточный детсад определили. Кто они, эти добрые дяди? Думается мне, уж не подженилась ли ты, подруга жизни? Свободно даже! Не за одни же красивые глазки все такое делается… И решили мы, подруга жизни, раз ты не желаешь возвращаться добром, решили забрать у тебя Леночку. Знакомый адвокат сказал, что свободно даже можно лишить тебя материнства за твое поведение…»
В таком духе было все письмо. В конце Григорий писал, что на алименты она может не рассчитывать, с колхозников они удерживаются в конце года, деньгами и натурой, а к тому времени он отсудит дочь. Так и не иначе!
Николай с тревогой наблюдал за Инкой. Она стояла у окна, и луч солнца, прорвавшись сквозь зелень, падал на ее неподвижное лицо. Оно было бледным, но словно бы изнутри отсвечивало теплой прозрачной розоватостью, как дорогой китайский фарфор. «Значит, грозишь? Леночку собираешься отсудить? Рука свекровушки водила твоим пером, муженек! Ну-ну посмотрим, что у вас выйдет…» Вслух негромко повторила: