Как и ожидал Эдик, Альбина кинулась на шею и нашептала ему массу нежнейших слов. Матвей не обращал внимания на счастливую пару, но потом подошел и сказал вдруг:
— Ты знаешь, Эдуард, меня приглашают в Алма-Ату, в консерватории преподавать…
— Билет на самолет заказал? — Эдик досадовал на него за то, что бесцеремонно встрял в их интимный полушепот. — Во всяком случае, поздравляю. Приветственный адрес завтра пришлю.
— Спасибо, но я еще не решил, Эдуард. Я подумаю.
— Думай, Паганини, думай, Ойстрах!
— Я подумаю. Соглашусь и увезу с собой Альбину.
— Что-что?
Эдик растерянно взглянул на актрису. Ее лицо передернулось, и она неестественно рассмеялась.
— Что за шутки, Матвей!
— Как надумаю, так и увезу тебя, Зуева-Сперантова. В Алма-Ате примешь мою фамилию. Будешь Зуева-Сперантова-Игнатова.
Матвей взял футляр со скрипкой и вышел из уборной.
У Эдика на висках и лбу выступила испарина: «Язвит?.. А что, возьмет и увезет! Я ей золотой перстень с аметистом, я ей янтарное ожерелье, а он — серые прекрасные глаза и манерную черную бородку… И она уедет. Уедет, собака!» С двери, за которой скрылся скрипач, Эдик перевел взгляд на Альбину, оправлявшую перед зеркалом пышную прическу.
— Что это все значит?
— Я и сама не знаю, дружок. Мрачная шутка ипохондрика.
— Может быть, зарегистрируемся в загсе?
— И замужние актрисы убегают. До революции это даже модно было. — Она повернулась к нему, сцепила длинные прохладные пальцы на его худом затылке, из-под капризных бровей глянула в бледное лицо: — Разве я давала тебе повод, дружок, чтобы ты сомневался во мне? Ты же не первый месяц знаешь меня…
Эдик опустился в кресло и перевел дыхание.
— За такие шутки могу физиономию Матвею испортить… В данном случае я против амикошонства.
— Что такое «амикошонство», дружок?
— Ами — друг, кошон — свинья. С французского.
Альбина рассмеялась.
— Прелестно! Прелестно!.. — И увела разговор на другое: — Ты веришь, из всей труппы театра только меня пригласили участвовать в праздничном концерте. Это что-то значит, дружок! Говорят, телестудия весь концерт будет записывать на пленку… Ты ведь знаешь, что я буду «Теркина» читать?
— Да-да, — кивнул Эдик, хотя только сейчас узнал об этом. Маленькими, глубоко сидящими глазами пристально всматривался в Альбину.
— Сегодня я буду так читать, что… Правда, мне хотелось о Жераре Филипе прочитать, но… Я потрясу зал! И я выйду к рампе с этими милыми тюльпанами… «Переправа, переправа, берег левый, берег правый!..»
«К какому берегу ты гребешь, Альбинос мой?» — Капля за каплей просачивалось в душу Эдика сомнение.
— Едем со мной в Чехословакию? А? Сходи после Первомая в облпрофсовет и запишись в августовскую группу туристов. А? За полтора-два месяца я заработаю в строительном отряде. Кое-что в запасе есть…
Альбина засмеялась:
— Ты предлагаешь свадебное путешествие?
— Как хочешь называй.
— Я подумаю, дружок…
«Одними словами с Матвеем говорит! Я ее обязательно увезу. Матвей не Матвей — гастрольные турне театра тоже не лучше. С кем она там гастролирует!.. Денег на две путевки все равно не хватит. Даже если в студенческом отряде мощно вкалывать…»
Оставалась надежда на дядю Егора, на Инку… Но и здесь в последнее время неудача следовала за неудачей. Инкину предшественницу положили в больницу для душевнобольных, говорят, мелет она там черт-те что: о водке, о деньгах… А ее напарница вдруг собрала манатки и куда-то уехала. В других магазинах осталось две продавщицы да вот еще Инка. Дядя Егор жалуется на нее: «Подсадная уточка, язви ее, с норовом оказалась: ни черта не идет на манок. Уж я и так крякал, и этак крякал…» Ничего! Дядя Егор и не таковских обламывал. Эта, видимо, цену себе набивает. Податься ей так или иначе некуда. Не мог Эдик ошибиться в ней.
Прозвенел первый звонок.
— Я удаляюсь. Встретимся в антракте.
— Непременно, дружок!
Эдик уходил с ощущением человека, которого обманывают и за спиной смеются. Впервые он по-настоящему почувствовал, что Альбина сможет помыкать им, как захочет.
Эдик прошел по узкому, плохо освещенному коридору и остановился на небольшой площадке. Отсюда три ступеньки вели в просторное фойе. Стал наблюдать, как распахнутые двери партера всасывали, точно воронка, людей, спешивших занять места. С детства отец приучал Эдика к наблюдательности: «Наблюдательный человек вдвое-втрое больше видит, чем ненаблюдательный. Для пытливого взгляда мир становится шире, а окружающие люди — понятнее…» И Эдик постепенно выработал в себе привычку наблюдать и анализировать. Прислонившись к розовой холодной стене, он думал об Альбине и в то же время в толкучке у дверей выхватывал взглядом знакомые лица.