Еще раз косо, со злорадством взглянул на неподвижного Эдика, бесшумно пробалансировал на носках к двери. На улице он подкрался к «москвичу» Владислава, который безмятежно слушал музыку, и прошептал:
— Позвони в милицию… Я убил Эдика…
ГЛАВА XIX
В чугунной арматуре и пролетах моста гудел ветер. Инка ловила подол платья и, пригибаясь, натягивала его на коленки. Со страхом поглядывала за решетчатые перила: далеко внизу о бетонные опоры разбивались волны и по течению тянулись кружевные полосы пены. От большой высоты слегка кружилась голова.
Алексей, шедший впереди, оглянулся:
— Страшновато?! Высота и ветер! Не надо бояться высоты!..
— А я и не боюсь, — жалобно отозвалась Инка.
Алексей засмеялся, нагнувшись, подхватил ее на руки. «Так будет лучше», — шепнул ей. Она сказала, что кругом же люди, стыдно, а он только засмеялся опять и прибавил шагу. Вдыхал лесной запах ее густых каштановых волос и смотрел в лицо, уютно прижавшееся щекой к его плечу.
— Устал?
— Нет.
— Пусти. Мост давно кончился…
Мост действительно кончился. Слева густо дымила высокая и толстая труба ТЭЦ, начинался пригород. В воздухе исчезли пресные запахи реки и леса, теперь в нем господствовала царапающая горло гарь отработанных газов и угольного дыма.
Доехали на автобусе до центра. Было еще не поздно. Взяли билеты на шесть вечера.
Смотрели кинокартину о двух влюбленных, которым все время мешали производственные проблемы. Инка толкала локтем:
— Здорово на нас с тобой похоже! Видишь?
Алексей видел, но он плохо вникал в смысл фильма. Инка часто поводила на него глазами и замечала, что он занят какими-то другими мыслями. Сегодня Алексей вообще был странным каким-то. Смеется, шутит, а потом вдруг будто забудет и об Инке, и обо всем окружающем. «О чем ты?!» — начнет она тормошить его, а он вроде как проснется: «Да так, идейка одна». И виновато улыбнется.
Такие перемены расстраивали Инку, она пыталась выспросить об их причине, но Алексей отделывался шуточками и переводил разговор на другое. Инка обижалась. Один раз, за Уралом, даже не выдержала: «Ты, может, из-за денег? — это ее, пожалуй, больше всего мучило. — Я тебе расписку напишу…»
Алексей рассмеялся и прислонил ладонь к ее выпуклому лбу:
— Пересядь в тень, Инка!..
Рядом с кинотеатром работала по-ярмарочному пестрая, нарядная карусель. Оградка ее была улеплена малышней и взрослыми, ждущими очереди покататься на сказочных лошадках и в расписных санях. Где-то в глубине шатра магнитофон проигрывал старинные вальсы и танго.
В быстроте кружения карусели, в ее экзотическом убранстве, в музыке и смехе, во всем-всем этом было что-то от давнего, полузабытого, от цыганских троек, проносящихся через родное село на раннем-раннем рассвете…
— Давай покатаемся, Алеша? — Инка взглянула на него с мольбой, словно боялась, что он не согласится. — Давай, а? У меня сегодня такое настроение… Как никогда!
Они катались дотемна. У Инки, когда вышли из остановившихся санок, кружилась голова, и Инка не смогла бы объяснить — отчего. То ли от карусели, то ли от счастья, бродившего в ней весь этот долгий летний день.
Алексей обнял ее за плечи, и она доверчиво прижалась к нему.
— Алеша…
Он чуть замедлил шаги, ждал. А может быть, и не ждал, может быть, он догадывался, о чем она хотела говорить.
Над ними шелестели тополя и клены. Они будто полоскали свои ветви в лунном свете. От арыков тянуло апрельской свежестью молодой травы и сырой земли. Голова кружилась от тяжкого, сладкого запаха ночных фиалок.
— Ты еще долго будешь здесь?
— Не знаю, Инночка. Не от меня зависит…
— Алеша… Идем к тебе в гостиницу, Алеша? Идем, а?..
У Инки был просящий, даже умоляющий вид, и Алексей не сумел правильно понять, чем вызвана ее просьба. Ему немного неловко стало за Инку.
— Ты меня никогда не приглашал к себе. Идем? Я буду смотреть, как ты работаешь. Я буду тихо-тихо смотреть… Я буду тебе карандаши точить, буду чертить, если попросишь. В школе я всегда пятерки по черчению получала… Я вижу, ты не совсем понимаешь меня. А тебе не кажется странным то, Алеша, что ты никогда ничего о своей работе не рассказываешь? Почему? Может быть, потому, что кажусь я простушкой, с которой ни о чем серьезном нельзя говорить? Может, потому, что сама я чересчур откровенна?