…Они спустились по той же крутой лестнице, и возле барьерчика дежурного офицера Инка сразу же увидела Алексея. Он радостно шагнул ей навстречу:
— Все?
— Сейчас расскажу…
Инка направилась к выходу, но сержант тронул ее за рукав:
— Не туда…
— Как — не туда? — непонимающе взглянула она на него и Алексея.
— Вам туда велено, — большим изогнутым пальцем милиционер показал через собственное плечо. — В КПЗ, временно, до выяснения…
Инка остолбенела:
— Леша… Как же это?..
— Вы ошиблись, наверное, товарищ милиционер…
— Не задерживайтесь, гражданка, идемте…
— Но я не виновна… Я не пойду в камеру…
— Это недоразумение, товарищ милиционер… Я сейчас прокурору позвоню…
Алексей и Инка горячо говорили и не двигались с места, только потрясенно смотрели друг на друга, словно им предстояло расстаться навсегда, навечно. Алексей, как заведенный, как испорченная пластинка, повторял одно и то же: «Это недоразумение… Это недоразумение…»
Видать, милиционеру надоела вся эта проволочка, он повелительно взял Инку за локоть:
— Идемте! Некогда мне с вами тут… Не положено!
— Что же это… Алеша!
Алексей рванулся следом, но дежурный офицер встал перед ним.
— Нельзя, — сказал он дружелюбно. — Не положено. Все выяснится, все станет на место… Успокойтесь, товарищ.
— Позвонить-то хотя можно от вас?
Уходя по длинному мрачному коридору, Инка слышала, как Алексей все еще пытался позвонить, а офицер упрямо пояснял ему, что телефон служебный и частные разговоры здесь воспрещены.
Сержант вытащил из кармана связку ключей, отыскал нужный и начал отпирать большой замок на окованной железом двери.
ГЛАВА XX
Состояние Эдика улучшилось, и ему разрешили не только разговаривать, но и садиться на койке. И хотя отец уверял, что до выхода из больницы его никто не будет беспокоить, Эдик каждый день ждал прихода следователя. Он никогда не боялся людей в милицейской форме, потому что с детства представлял милицию в облике отца. А отец был человеком щепетильно честным, справедливым и очень добрым. Слушая его рассказы о разоблачении хитрейших махинаций, Эдик порой сомневался, что это мог сделать его добрейший родитель.
Отцовские подробные, красочные рассказы будили в Эдике не только простое мальчишеское любопытство. Со временем в нем разгорелось желание попытать удачи, помериться силами и хитростью с отцом и его товарищами по работе. Вначале это была захватывающая романтика, а потом — страсть к деньгам, которые давали доступ к красивым женщинам, к поездкам на Черноморье и за границу.
Более трех лет все шло о’кей, как говаривал он Игорю и дяде Егору. И вот… Словно яхта на подводный риф, налетели они на Инку, и она в щепы разнесла их благополучную посудину. Первым шел ко дну Игорь. И топил других, хватаясь за их руки и ноги. У Эдика пока что был спасательный круг: больница, родители и — молчание экспедитора и заведующего складами.
Но порастерял Эдик свое былое самообладание препорядочно. Выглянет из-под больничного белого халата рукав или воротник отцовского темно-синего кителя — и Эдика словно электротоком вдруг ударит. Обессиленно откидывался он на подушку, на лбу выступала холодная липкая испарина. Отец и мать, навещавшие сына всегда вместе, спешили уйти: Эдик утомился, ему нужно отдохнуть…
Когда за ними прикрывалась дверь палаты, он долго смотрел в беленый потолок, на матовый круглый плафон, в котором вот уже несколько дней, изнемогая, билась муха, и ругал себя за излишнюю нервозность. Ведь, в сущности, ему еще ничто не угрожало! Дядя Егор — железный орешек, он не «расколется». А без него никто другой не мог подтвердить показаний Игоря. Стало быть, одному Игорю не поверят. Или сделают вид, что не верят. Ради уважаемых в городе отца и матери…
И все же, все же… Страшно было от одной мысли, что его, Эдуарда Окаева, могут посадить в тюрьму. Это будет катастрофа! Эдик пытался думать о чем-либо другом, но глаза исподволь сторожили дверь. Скрипнет она, и у него холодеет все внутри, дыхание пропадает: не следователь ли? Входили няня, или медсестра, или мать с отцом, и он с облегчением выдыхал воздух, в освобожденной груди звонче и ровнее начинало биться сердце. С завистью вспоминал, какие были раньше нервы, и полагал, что виной теперешней слабости была больница, больничная обстановка. Даже себе не хотелось признаваться, что главная все-таки причина — постоянное ожидание ареста. Отлично знал: однокурсники не ходят потому, что уехали на студенческие стройки в совхозы, но казалось, будто они уже прослышали о его скандальном падении и с презрением отвернулись от него. Знал, Владислав из противочумной станции где-то в степи пропадает, ища среди грызунов и блох возможные очаги черной болезни, но тоже порой думал, что и бывший друг от него теперь открещивается: дескать, чур-чур меня!.. Не приходил Матвей. Альбина вообще исчезла с поля зрения. Приди она в эту скучную стерильную палату, обними его ласково и нежно, как прежде, и, наверное, сразу встал бы на ноги, поправился. Может быть, это и к лучшему, что ее не было в городе. Вдруг не выдержит дядя Егор, выдаст его, Эдика… Что она тогда подумает о нем!