– Я уже общалась на эту тему с господином Ногинским, – сухо произнесла хозяйка египетским, как Нил, голосом, явно ожидая от незваного посетителя извинений и исчезновения. Видимо, жизнь не обучила ее общению с журналистской братией.
Самсонов пустился в объяснение создавшейся, не без активного участия (или не менее активного безучастия) того самого господина Ногинского, в маленькой, но добросовестно подходящей к исполнению профессионального долга редакции. Длинные его речи не встретили сочувствия у слушательницы, неизменно смотревшей на него сквозь равнодушные очки нетерпеливыми глазами случайной знакомой. Она совершенно не понимала смысла происходящего и желала остановить время хотя бы в том месте, куда оно уже докатилось, раз не удалось сделать этого раньше.
– Простите, – перебила она, наконец, словесный поток непрошеного оратора, – я не понимаю, что происходит. Меня совершенно не волнуют беспорядки в вашей редакции, и я не хочу заново возвращаться к теме. Мне это просто тяжело – говорю вам напрямую, если вы сами не способны понять…
Светлана Ивановна начинала волноваться и терять слова на еле заметной тропе общения с незнакомым человеком, видеться с которым она не собиралась. Но Самсонов утвердился на позиции жертвы обстоятельств с независимым видом вершителя рока. Он очень подробно извинялся, долго описывал свои безуспешные попытки дозвониться, объяснял стесненность во времени и свою полную невиновность в создании нынешней неприятной для всех действующих лиц ситуации. Но больше всего он напирал на необходимость для Светланы Ивановны заново выдержать тяжелое испытание больной памятью, поскольку в противном случае Самсонов, будучи добросовестным журналистом, просто не найдет возможным опубликовать куцый очерк, лишенный ценных свидетельств о безусловно важной стороне жизни главного героя.
Велеречивость Николая Игоревича не знала пределов, он то вздымался своей творческой мыслью до облаков духовной поэтики, то повергался в глубокие пропасти практического смысла. Актриса районного театра слушала его растерянно и бессильно, как кобра своего заклинателя, и, надо полагать, послушно сопровождала оратора в его незримых эскападах. Затмить Ногинского никогда и никому не удавалось, а если и находились такие сверхчеловеки, то могучие силы уносили их далеко от тихого районного центра, и спустя короткое время они обнаруживались на областной и чуть ли не федеральной высоте. Возможно, Самсонов смог сделать сказку былью, убедив Светлану Ивановну, что даже по стопам великого предшественника он пройдет нехоженой тропинкой и обязательно оставит в памяти читателей зарубку с именем Александра Первухина. Женщина уступила понятному желанию автора запомниться читателям, хотя бы и за чужой счет.
Актриса велела кому-то за дверью не беспокоить ее до тех пор, пока она сама не переменит поведение, предложила настырному посетителю сесть на покосившийся скрипучий стул и заговорила с покорностью и гордостью львицы, отдающейся новому хозяину гарема, который убил ее детей от прежнего властителя и планирует завести от нее своих собственных.
Сашка Первухин не мог принять жизнь в сермяжной простоте и всеми силами день ото дня стремился ее усложнить, чтобы получить из тусклого тела живой сок праздника. В середине семидесятых он в своем нежном возрасте умудрялся носить расклешенные джинсы с желтой бахромой и с кожаным ремнем при огромной бляхе. Его тропические батники в обтяжку и косматые волосы, по возможности до плеч, которые по суровому настоянию завуча он мог не состричь, а только обрить наголо, чем производил каждый раз новый фурор, мозолили глаза всем знакомым и незнакомым, а также проходящим мимо, год за годом с неизбежностью круговорота воды в природе.
Хулиганство его носило характер постоянный и несносный, но из разряда дурацких детских шалостей. Мог, например, во время уроков метнуть в класс из коридора "дымовуху", изготовленную из пластмассовой расчески в бумажке. Бил стекла, и не только в школе, дрался – иногда серьезно, но без поножовщины.
Школа стояла на самой окраине города, из ее окон открывался пленительный вид на старую березовую рощу, вокруг которой царила свобода и вседозволенность, выгодно отличающие ее от серых учебных будней. Иногда по утрам, и осенью, и зимой, и весной, Первухин в компании таких же неуправляемых соратников, мечтающих о славе, шел по росе или сугробам через эту рощу в недальний колхоз. Там бандиты задобряли конюха бутылкой водки и прямо во время уроков появлялись у школы в вязаных шапках, натянутых на лицо, и верхом на неоседланных лошадях, чем вызывали общий восторг тоскующих школяров. Занятия срывались, самые суровые учителя теряли власть над классом, ученики толпами бросались к окнам и любовались гарцующими всадниками, в которых явно было что-то от Зорро.