– Хочет меня позлить, – уверенно разъяснил поведение дочери мрачный отец.
– Может, действительно мечтает о замужестве? – робко предположил Самсонов.
– Ты еще будешь о том же!
– Ну, куда же тебе деваться с подводной лодки. Назвался отцом собственной дочери – полезай в свадебный лимузин. Ты можешь потратить остаток жизни на препирательства с ней, а можешь тихо склонить главу и заняться рассылкой приглашений. И подготовить церемонию, которая приведет твою дочь в поросячий восторг. Она бросится тебе на шею, расцелует и забудет всю чепуху, которую ты успел ей наговорить, пока был дураком.
– Я не дурак! Ей пятнадцать лет, какая свадьба?
– Ну, подожди годик-другой, пусть школу закончит. И пусть все это время она ни на минуту не усомнится в неизбежности обещанного тобой будущего.
– Я бы подождал годик-другой, да она не желает. Приспичило ей, видите ли!
– Хочешь накинуть на нее паранджу, связать и спрятать в квартире, под надежным присмотром?
– Твоей сколько лет?
– Шестой идет.
– Шестой?
– Шестой.
– Ты серьезно?
– Вполне. А в чем дело?
– Твоей дочери нет еще шести, а я стою и слушаю твои мудрые советы? Что, книжки читаешь?
– Читаю и не вижу в этом ничего предосудительного. Хочешь собрать все книги и сжечь?
– Хочу, чтобы ты не строил из себя знатока. Ты смотрел когда-нибудь в глаза самца, пользующего твою несовершеннолетнюю дочь? На меня его родители уже заяву в прокуратуру накатали.
– За то, что ты посмотрел в его глаза?
– Нет, за то что сделал выводы из увиденного.
– Он тоже малолетка?
– Почти. Жених хренов.
Сагайдак раздраженно помотал башкой, прощально махнул рукой собеседнику и пустился дальше по коридору в поисках гинекологии. Самсонов проводил его долгим задумчивым взглядом и некоторое время продолжал смотреть в закрывшуюся за будущим дедом дверь, словно не терял надежды разглядеть в ней что-нибудь новое и необычное, помимо тысячелетней драмы отца, ищущего отмщения за неожиданно раннее взросление дочери. Николай Игоревич подумал о далеком будущем, когда замуж засобирается Фимка, и хмыкнул. Затем подумалось, что будущее это не так уж далеко, и смешливое настроение само собой ушло в небытие.
Репортер решил не мешать больше больничному народу шастать по коридору, а также не препятствовать Алешкиной женщине наслаждаться тихим общением со своим незадачливым предметом. Принятые решения потребовали бесцельного брожения по длинным коридорам примерно в темпе всех остальных, перемещающихся по ним в своих медицинских и околомедицинских целях. Внешность бездельника вполне соответствовала образу больного, ему осталось только принять смиренное выражение лица и отправиться в путь. Он так и поступил – пустился в бесцельное путешествие по больнице, обозревая по дороге окрестности под предлогом накопления частных впечатлений.
Самсонов искренне полагал свой променад бессмысленным, но очень быстро убедился в собственной беспросветной наивности. Маршрут оказался предначертанным свыше – репортер снова встретил собственную жену, на сей раз у самого выхода из заведения. Он намеревался поскорее пройти мимо, потому что в дверь сквозило, но увидел Лизу. Одетая в длинное пальто и серьезная, она смотрела на бестолкового мужа так, словно ждала его появления. Получалось, Николай Игоревич воплотил в жизнь предчувствие жены, совершенно того не желая.
– Ты еще здесь? – с хамской бесцеремонностью поинтересовался он.
– Здесь. Мечтаешь поскорей меня выпроводить?
– Я о многом мечтаю.
– Чересчур о многом. В твоем возрасте можно и в чувство прийти, не всю же жизнь в подростковых штанишках бегать.
Самсонов желал бы пройти мимо жены, притвориться невнимательным или злым, но не смог превзойти себя. Напротив, он захотел продлить общение, словно в мазохистском бреду увидел свет там, где царила тьма. Всякий раз, пытаясь ночью заснуть в безуспешной борьбе с собственными страхами, Николай Игоревич заново понимал демоническую женскую природу. Он прозревал необходимость держать женщину на расстоянии или в подчинении, поскольку иначе она возобладает и околдует холодными чарами, заставит пить испанское вино из ее туфельки. Рассказы знакомых, а также разного рода знаменитостей о женщинах-друзьях и женщинах, вступающих в животворящий союз с единственным мужчиной ради счастья произвести от него детей, не вызывали в душе журналиста ни малейшего доверия. Сам он таких божественных фемин не встречал, все больше – желающих устроить за его счет собственную жизнь либо просто использующих его для секса. Утром, отойдя от тревожного забытья, он с унылой готовностью принимал реальность во всей ее печальной простоте: женщина неодолима. Понимай ее до самого дна, вычерпай ее душу нетерпеливыми горстями – она остается царицей. Чуть шевельнет бровью, дрогнут невольно губы, скользнет укромный взгляд, вроде бы предназначенный спрятаться от избранника в смущении, а в действительности как бы разоблачающий желания стервы – и мужчина впадает в безвольные мечтания. Разум его гаснет надолго, он начинает чувствовать, чего с ним прежде не случалось, и сразу гибнет, как воробей в пятидесятиградусный мороз. Надо бы пройти, миновать искушение, но вот он стоит в холодном больничном холле, недовольная уборщица тычется шваброй в его ноги, а он утонул в глазах своей женщины и все не может выплыть, влекомый на дно генетической памятью предков о бессмысленности сопротивления. Потому и живо человечество – женщина тащит его в будущее на себе, преодолевая сопротивление мужчин. Тащит, пока не упирается в свирепую толпу феминисток, желающих выморить свои народы дотла и отдать их земли людям, не ведающим слов "эмансипация" и "карьера", почитающих только Бога и его вечные заветы. В храмах они прячут женщин от мужчин, потому что знают: мужчина выберет женщину, а не Бога, если ему предоставить возможность.