Мысль о том, что Природа — не храм, а мастерская, и человек в ней работник, принадлежит не Базарову, он украл её у Адама. Но между сыном века Оленя и сыном железного века лежит история, а история — это поиск человеком истины о себе, мире и Боге, и в ходе его неизбежны замечательные прозрения. Святой Эгидий изображается с ланью, которую он заслонил своим телом от стрелы какого-то местного Нимрода. Святой Франциск из Ассизы разговаривал с цветами и птицами, находя с ними не меньше общего, чем с Божьей тварью, почему-то присвоившей себе титул «царя природы». Сколько раз простые души, читавшие «Книгу Бытия» не глазами, но распахнутым сердцем, должны были смутиться одной очевидности: поскольку вся Природа — это эманация Бога, следовательно, абсолютное также органично входит в её состав, как в состав человека. Правда, из этого следовал пугающий вывод: значит, как и человек, природа имеет абсолютное качество и не может служить только материалом и средством. Тут возникал тупик. И дело не в вытекающих из нового постулата абсурдных следствиях, в частности, необходимости признания за природой свободы воли — схоластика Аквината пережёвывала и не такие абсурды, — просто этот тезис был неприемлем для европейского технологического гения, энергично вьющего себе всепланетное гнездо и всегда готового найти оправдание своей истребительной практике в догме об утверждённом свыше верховенстве человека над биосферой.
Технологичность мышления — великий дар европейского интеллекта, выдвинувший его в створ эволюции и позволивший дать личности не просто защиту от стихий в стенах дома и гарантированный урожай на клочке пашни, а всё богатство структур мощной урбанистической цивилизации, где она могла реализоваться во множестве ипостасей. Счастливое стечение исторических и этнических обстоятельств, египетские и ближневосточные заимствования, адаптированные от природы талантливой романо-германской расой, упорство в самоустроении и устроении «домашнего очага» сделали того Homo faber, который не состоялся в Индии и Китае, не сумев постулировать закон исключённого третьего. Но технологическое мышление, принимающее во внимание лишь простые зависимости феноменального мира — какие бы обширные области человеческой деятельности оно ни контролировало, — не выражает существа человека, ни даже его сознания. Полноценное человеческое сознание необходимо религиозно, ибо с того дня, как человек обособился в мире тварей и самоопределился как сапиенс, он стремится перевести на язык понятий всё, что целокупно вмещает. Такие его составляющие, как воля и нравственное предвосхищение абсолютного бытия, не могут быть освоены специфическими центрами рационализации, откуда берёт исток технологическое мышление, а требуют синтетического языка веры, которой, также оперируя понятиями и образными комплексами, тем не менее связует их чем-то понятийно фундаментально непередаваемым. Между двумя этими типами знаковых систем (одна из которых притязает на конституирование всей мучительно неоднородной человеческой целостности, а другая имеет чисто вспомогательный, орудийный характер и преследует утилитарные цели достижения видом энергетически выгодного положения в реальности сугубого естества) на протяжении всей человеческой истории шла скрытая, но упорнейшая борьба, вылившаяся, наконец, в жестокий конфликт.
Вся история — это непрерывная экспедиция человека за живой водой, способной срастить его бренное тело и бессмертную душу, отчаянное и сладостное погружение в бездонные недра собственной психофизики, к родникам, из которых, чем больше пьёшь, тем большей жаждой томишься. Нести в себе предвосхищение божества — ноша едва по силам, ибо Бог никогда полностью не обитает в ковчеге, а ещё и в невоздвигнутом Храме, чьё величие, однако, бедный деревянный ларец должен вмещать уже ныне.
Опознание и выражение Бога на нищем человеческом языке всегда путано и приблизительно, ибо никакая знаковая система, вся держащаяся имманентными ограничениями, не в состоянии выразить безграничного. Больше того — чем полнее безграничное описывается, тем дальше должен быть выход за пределы ограничений, разрушение языка, преображение его в абракадабру, в абсурд, который, собственно, он и пытается передать. В конфликте рационализирующего сознания с религиозным ближайшие преимущества всегда у первого, ибо оно куда строже придерживается законов, которыми строится рассудочность как таковая, и в принципе всегда готово пожертвовать туманной и недоказуемой истиной, взыскуемой человеческим существом, ради конкретной истины могучей посюсторонней реальности, для уяснения которой и изобретаются изощреннейшие логические системы. Бывают ситуации, когда орудие много важнее человека, которому призвано служить. На поле боя орудийный расчёт, какие бы прекрасные, сложные и тонкие существа его ни составляли, — только придаток бесчувственной и грубой машины уничтожения. Нет человека — есть заряжающий, есть наводчик, есть командир батареи. На поле боя «за ценой не стоят», а пушечное мясо стоит дешевле орудия его разделки.