— Куда?
— Куда-то в Швейцарию, насколько мне известно.
— Что ещё вам известно настолько же?
— К сожалению, ничего больше. Подробностей она не сообщила.
Врёт, подумал он. Дж. Д. Сэлинджер, ни дать ни взять: у него есть рассказ под названием «Превосходный день для рыбки-бананки». Так и здесь — превосходный голос для вранья, завуалированного этими медленными тошнотворными интонациями. Учись, парень, как нужно врать, сказал он себе. Слушай — ни дрожи в голосе, ни малейшего замешательства.
— Вы просто ничего не хотите говорить мне. Вас на это запрограммировали, так ведь?
— Нет, я действительно ничего не знаю.
— И когда собираетесь узнать?
— Ты скоро узнаешь об этом сам. Она должна написать тебе.
Опять враньё.
— Вы хотя бы знаете, когда они вернутся?
— Так… она сказала, что где-то месяцев через шесть.
Сказано от фонаря — чтобы он отстал и повесил трубку? С другой стороны, незадолго до развода жена как раз говорила что-то об этой полугодичной стажировке. И сейчас удрала втихую на эту самую стажировку вместе с Львенком — не предупредив его об этом, не оставив никакого адреса. Хотя чему тут удивляться, подумал он, это же её стиль — или, скорее, стиль всего их семейства — совершать подлости, хорошенько спланировав их заранее и особо не распространяясь о своих намерениях.
— Всего хорошего, — сказал он и нажал на рычаг.
На смену лихорадке краткосрочного ожидания пришла тупая боль ожидания долгого. Лето ушло, и старый город стал пленником осени, которая в тот год выдалась холодной и дождливой. Дома на склонах речных берегов были почти невидимы за густой пеленой измороси, и даже старая церковь оказывалась не в силах, как бывало, смягчить суровость погоды. Одна за другой сменялись даты, и каждая из них была такой непохожей на прежние дни, носившие на себе печать их встреч — тех, что вот-вот должны были наступить, или уже наступивших. Он так и не получил никакого письма, что, впрочем, было неудивительно; она нашла свой стиль поведения, умещавшийся в простую формулу: «Если хочешь добиться своего, отбрось к чёрту совесть и молчи об этом». Свою находку она сейчас тщательно отрабатывала. Несколько раз он звонил её родителям. С ними все в порядке, слышал он бодрые заверения, скоро они уже вернутся. Адрес, телефон? Не знаем, к сожалению, у нас нет, так сказать, обратной связи с ними. Это была игра, примитивная и пакостная: да, мы тебе лжём, ты об этом знаешь, а мы знаем, что ты знаешь, но Боже мой, с чего ты взял, что мы лжём? Натыкаясь на знакомое уже «отбрось к чёрту совесть», он вешал трубку — ему только и оставалось, что ждать, когда же подойдут к концу эти долгие месяцы разлуки.
Тем временем дождливая осень незаметно перешла в снежную зиму. Ложбина и раскинувшийся в ней город совершенно преобразились — казалось, будто кто-то накинул на них огромных размеров белую, ещё не расписанную мантию. Но таковой она оставалась совсем недолго — картины нового времени года не заставили себя ждать. На заснеженных склонах оврагов появились дети с салазками и лыжами, и их тёмные фигурки четко выделялись на идеально белом фоне. Брейгель Старший, да и только, старинный, из шестнадцатого века, фламандский ландшафт: посмотришь и не подумаешь, что от Северного моря его отделяет не одна тысяча миль, а от 1560 года — не одна сотня лет. Он часто приходил на то место, где стоял их замок, расчищал от снега крохотный прямоугольник и несколько минут стоял, боясь пошевелиться и ощущая себя самым счастливым и одновременно самым несчастным человеком на свете. Затем он спускался к реке, держа путь к гигантскому чёрному валуну. Одна его половина, та, что ближе к берегу, была сейчас скована льдом, другую омывали прозрачные воды незамерзающей стремнины.
— Папа, а где сейчас моя палочка? — вспомнил он как-то раз их диалог в тот последний вечер вместе. — Она уже доплыла до Северного Ледовитого океана?
— Нет, малыш. Ей нужно плыть туда две недели.
— А она не утонет, когда доплывет до океана?
— Нет, что ты. Она не утонет. Она же из дерева, а дерево никогда не тонет в воде.
— А почему умер Джон Бонэм? — пришел ему на память другой их разговор.
— Он выпил слишком много вина.
— Папа, но ты ведь тоже пьёшь много вина.
— Кто тебе это сказал?
— Мама.
— Успокойся, малыш, до Джона Бонэма мне далеко.
— Папа, я не хочу, чтобы ты умер.
— Я не умру, котёнок.
И вот пришел февраль, последний месяц зимы, и в воздухе почувствовалось дыхание весны, пока ещё едва уловимое. Дни стали заметно длиннее, начало понемногу припекать солнце. Там и сям попадались на глаза проталины; снег стал грязным и пористым, будто намекая природе, что пора бы уже от него и избавиться. Зима подходила к концу, и вместе с ней его долгое ожидание.