Опять Халик дрался с солдатами и был привычно избит. Текли уши, полтора месяца он ничего из жизни не слышал. Но вот однажды, ёрзая на мучном ларе с пышнотелой Нинкой, он услышал: «И что же это пуговицы на тебе не держатся?» — будто неистовой бурей сломало некие створы, и хлынули отчётливые звуки.
Теперь он слышал всё, что наговаривала Бабушка, сидя на своём топчане под большой акацией. Одна сидела и рассказывала неизвестно кому:
— Оно и в старое время бывало всякое, однако не припомню, чтобы случилось такое женобесие. Чтобы среди бела дня, не хоронясь, тащить в амбар каждую лахудру — и чтоб не смели ему запрещать. Конечно, если оболтусу под тридцать, трудно ему запретить, но вразумление было бы не лишним: мол, у тебя жена и двое детей, а ты их бросил и облюбовал мучной ларь для срамных удовольствий.
Ладно бы так-то, а то ведь приспичило жениться на дуре с двумя детишками, а у самого — опять же двое!..
«Ну кто её слушает? Кто слушает?»
— Жена у него, не скажу, чтоб была плохая, да ведь нельзя без конца мужа шпынять и обзывать недоумком. Тут и умный сбежит, да и поищи, где они, умные. Он, говорит, меня не слушается. Не то что жену, он и бабушку не слушается. Уж как я уговаривала, чтобы на солдат не кидался, а он всё одно, как только увидит, себя не помня в драку лезет. У него и зубов-то не осталось, и рука сломана. Ах, нельзя было его в армию пускать, он ведь и вправду, ну, такой вот… ветром подбитый. И там ему селезёнку отбили да, слава Богу, домой отпустили…
— Чо ты? Чо ты? Я терпеть их не могу!..
— Терпеть он их не может и, как только солдат увидит, бьёт чем попало. Руку сломали, зубов не осталось…
— Чо врёшь? Чо врёшь? Хватает мне зубов, — отчаянно возразил Халик. — Ты вот на жаре сидишь, а потом — ой-ой, давление поднялось. Давай-ка в дом иди, чо сидишь?
— Посижу. А ты бы сходил искупался.
— Да мне пуговицы надо пришить…
Халик шёл от речки, когда услышал Мамкины крики. Как маленький проказник, он кинулся в калитку и пробежал к раскрытым дверям амбара, в которых металась и кричала Мамка:
— Ой же, ой! Где вы? Разве не видите, что он делает, ой же, ой!
Сшибаясь боками, вбежали вовнутрь, а там, сбоку от мучного ларя, в потёмках, висел рыжий кот Мячик. Извивался, накручивая верёвку-губительницу. Халик схватился и верёвку оборвал. Мячик — на пол, качнулся, как пьяный, и, дергаясь горлом, трагически ступил за порог.
И тут они услышали смех. Мишка стоял в углу и противно смеялся. Мамка вскинулась было, но Халик наскочил на хулигана и небольно шлёпнул его по спине.
— Гадёныш, — сказал он незло.
Мишка стрекнул за порог, а Мамка, как сумасшедшая, хохотнула и, крепко вытерев слёзы, прошагала к крыльцу и села на нижний приступок. «Села, ну и сиди», — подумал Халик. Но Мамка (кто её слушает, кто?) стала рассказывать:
— Вот же дурак, от собственных детей ушёл, а заместо того привёл в дом маленького бандита. А придёт и сама лахудра, да ведь ещё с одним ублюдком. Давай их устраивай, давай корми. Где наберёшься на всех, а?
Хе, картошки полный подпол! А кто вам картошку садил, кто копал? Всё Халик, да Халик, ну вас на фиг, сами бандиты! Что она вдруг заплакала?
— Эй, ты чо?
Смеётся. То есть плачет и смеётся. Вот хочет встать, а встать не может. Сиди. Ну, курица, вижу, свалилась в уборную, так ведь дверцу каждый раз надо закрывать. Лучше скажите спасибо Мишке, вон бросился к ямине и тащит вонючую курицу, и опять она жива, опять клохчет.
Курица, вызволенная Мишкой, теперь улепётывала, брызжа смрадом. Пришлось Халику довить глупую птицу. Поймав, он потащил её к колоде с водой.
— Ой, да не потопи ты её!
Ну все, все кричат на Халика. Бабушка, и та накрикивает:
— Что, вытащили? Окуните же её в колоду, чтобы она не сбросила перья. Почему же Нуреддин не приколотит задвижку к двери, а?
Жди, приколотит. Как же он её приколотит, эту задвижку, если третью неделю пьёт, едва отходит, а Бабушка сама же велит подливать маленькими стопочками, чтобы вовсе не умер.
— Эй, куда? — Мамка закричала. — Эй, ты хоть поглядывай за ним, он в комнаты норовит, всё там перепачкает, я половики чистые постлала…
Чо кричит? Чо кричит? Он ведь знает, что Мишку надо отмыть. Мишка, идём. Упирается и хохочет. Ухватил за шиворот, пошли. У-у, пахнет, у-у, какой ты вонючий, гадёныш! Всхохатывая, Мишка выскочил наперёд из калитки и затанцевал на мостовой, как на стеклянных черепинках. Речка блестела яркими и режущими сколками, мало того — зной словно расколол и остекленил даже и самый небесный шар. И Мишка как покатился, вскрикивая, по раскалённому и полого натянутому воздуху — прямо в речку как был в одежде.