Потому что речь здесь идёт о статусе человека в мире змей и зайцев, кабанов и сусликов, рыб морских и птиц небесных, в мире лесов, рек, гор и морей, которые, став человеческим «имуществом», невозвратимо и страшно превращаются в пустоши, канализационные стоки, ямы и лужи.
Вот абсолютное слагаемое человеческой нравственности, вторая, наравне с волей, ипостась трансцендентного.
Здесь я рискну отвлечься и попытаться без лукавства сказать, что я понимаю под именем Божиим, ибо за свою долгую историю человечество успело сотворить многих богов, в числе их и те, от которых попахивает дорогим табаком или трудовым потом, и почти от всех — серой.
На вопрос Моисея, Кто Он, израильтянин получил: Я — Сущий. На мой взгляд, никакого иного определения не требуется. Это определение Бога, равно как и исчерпывающая характеристика плотского бытия. Он — Бытие, только неизмеримо высшее — Вечная Жизнь, не знающая смерти, Безграничное Целое, не знающее распада. Он то, что в этой бренной жизни невозможно до конца ни представить, ни прочувствовать: созидающее начало в своей неуязвимой сверхъестественной цельности, полнота жизнеутверждающей воли, не опустошённой — и не способной опустошаться — позывами к разрушению и растлению. И потому слова заповедей мне слышатся так: Не убий — как не делаю этого Я! Не стяжай, а расточай — как Я! Не суди — как Я! Не противься злому — как Я!
Это поистине глас Царствия Небесного, возвещающего о себе нищему духом, плотью и языком человеку, дабы он знал, КАКОВА РЕАЛЬНОСТЬ, КУДА ОН УЙДЁТ — ИЛИ ВЕРНЁТСЯ — ВЫПОЛНИВ В МИРЕ СЕМ ВОЗЛОЖЕННУЮ НА НЕГО МИССИЮ. Дабы он ясно сознавал пределы своих возможностей, и в этих пределах не плутал дорогами заблуждений, а направлял себя двуединой стезёй добродетелей земных и небесных, которые трудно примирить, но следование которым открывает человеку небо, а универсуму — будущее.
Постулируя Бога как абсолютное Бытие и неуязвимое Созидание, я, казалось бы, неизбежно должен прийти к какому-то подобию зороастрийского дуализма, который, не мешая грешное с праведным, поделил мир на творение двух демиургических близнецов и естественным образом завершил себя в культе огне- и павлинопоклонников. Но этот дуализм я отвергаю. Я не берусь сказать, когда и где в природе сложились механизмы распада и смерти, но берусь утверждать, что абсолютное зло, зло как вселенские обстоятельства небытия, как безраздельное господство сил умерщвления над силами жизни, являет себя не у истоков сущего, а в его потоке, в тех струях, которые неутомимо влекут себя под медное небо Судного Дня и которые зовутся историей…
Хроника города Глупова доведена Щедриным до границ его естественного существования. Дальнейшие события, разворачивающиеся уже в светлом советском настоящем, изложены визионером Андреем Платоновым в его «Котловане». Здесь история прекращает течение своё, ибо иссякает в противоестестве.
В великой катастрофе, которая постигла Россию, натуралист Вернадский увидел лишь эпизод того «геологического поворота малого масштаба», что произведён сапиенсом для обогащения Земли ноосферой. На самом деле это был переворот очень большого масштаба. Ведь когда титаны восстали на богов, они, чтобы добраться до вершин Олимпа, взгромоздили Пелион на Оссу. Такие вещи даром не проходят. В результате этого чудовищного горообразования и немедленной мести небожителей и сил земной гравитации водоносные горизонты истории скрылись под такими мощными напластованиями дезинтегрированного вещества, что мы, хилые потомки сторуких гекатонхейров, напрасно роем колодцы и бурим артезианские скважины. Из кранов на наших кухнях хлещет хлорированная летейская жижа. Она должна убивать, и она убивает. И если мы все ещё живы и не утратили способности мыслить, чувствовать, сомневаться, то только потому, что, отчаявшись найти источник живой воды в этой мёртвой пустыне, открыли его в себе. Подобно Моисею, мы иссекли его из голой скалы, последнего бастиона нашего не позволившего опустошить себя до конца существа, из неподатливого кристаллического монолита, который всегда готов источать влагу, но нуждается в ударе верного посоха. Это источник реки самого Бытия, орошавшей Эдем и четырьмя могучими потоками питающей универсум. Истории — лишь струи на её стрежне. В душе своей мы пьём живую воду её верховий. В щелях советской Джудекки мы хлебаем летейскую отраву её подземного устья, выпариваемую градирнями Дита и гниющую в отстойниках, где выживают только сине-зелёные водоросли. И мы знаем, куда может вынести человека история, если, устремляя её в покорные земные прогибы или дерзостно вынося системами шлюзов на высоту Вавилонской башни, он руководствуется одними своими царственными вожделениями и избавляет себя от труда осуществить нравственный выбор.