Нормы общественной морали и веления совести, сплавившись, положили сильнейшие ограничения разрушительному плотскому вмешательству человека в дела его «Хеймсдаля». Войны и насилия, конечно, не кончились, но правда и то, что многое теперь стало достигаться не грубой силой возобладавших количеств, а апелляцией к единичному, проповедью и убеждением, чисто духовным воздействием на обстоятельства бытия, содержание которого не уничтожалось бесследно, как это произошло с Карфагеном, а пусть мучительно и нескоро, но не теряя фундаментальных приобретений, эволюционировало в какой-то новой форме человеческого согласия, где находилось место и победителям и побеждённым. Сеть коммуникаций всё туже стягивала концы ойкумены, опыт и товары мигрировали всё дальше, методы овладения природными ресурсами, взаимообогащаясь, становились всё эффективнее и изощрённее, иммунитеты охватывали представителей всё новых сословий, выводя их из-под ярма деспотического законодательства…
А что же «дикое поле», на которое неудержимо катился фронтир техносферы? Изменилось ли что-нибудь в отношениях человека с естеством с тех пор, как Бог выслал его трудиться в поте лица на цветущую целину южно-русских степей и американских прерий и широким жестом даровал всё это космическое богатство своему падшему, но и в падении не утратившему отцовской милости чаду?
Посягательств на дикую природу по-прежнему не ограничивало ничто. Отношения с ней регулировал лишь уровень технологии. Будучи кормилицей, природа оставалась враждебной стихией, заставлявшей считаться с собой только в той мере, в какой технология не могла изменить ритмов сезонных колебаний или воздействовать на механизмы роста растений и животных. «Экологическая этика» индейцев, банту и других народов, задержавшихся в развитии на ступени неолитических приобретений, иллюзорна — всюду, где человек по видимости бескорыстно берёг природу, он ценил её не саму по себе, а своё в ней «имущество», так же требовавшее ухода, как домашний скот и плодовые деревья садов, только получавшее этот уход не из рук хозяина, задарма — от речного потока, солнечного тепла, цветущих в период медосбора медуницы и клевера. Всё, способное быть освоенным, без колебания осваивалось. Техносфера утверждалась всюду, где она могла утвердиться. Природа выносилась за пределы каких бы то ни было моральных запретов, она оставалась трофеем добытчика, средством и неподатливым материалом для человеческого самоосуществления. Сотни тысяч лет это не грозило никакой глобальной бедой, хотя, истреблённые первобытными мастерами ловитвы, исчезли мамонты, а дубравы Апеннин сменились сначала полями и виноградниками, а после крушения римского духа — пустошами, оплакать былое величие которых вернулись самые неприхотливые и живучие дети Деметры — сорняк и терн. Сотни тысяч лет природа жертвовала собой техносфере, вынашивая человека, и эта жертва была для неё желанной и благотворной. Но повторю: предметы техносферы перестают быть вещами Космоса — пропорционально обделённости их связями, какие они имели до функциональной подгонки. Только через человека предметы техносферы включены в становящийся, разворачивающийся универсум. Функция пашни — не накормить грачей, — функция пашни — накормить человека. Функция дома — не укрыть под застрехой гнездо пичуги, — функция дома — дать кров хозяину. Бревно, положенное в венец избы, не черпает энергии солнца, не творит перегной, не даёт в завитках коры прибежища поползню, а в дупле — прибежище белке, оно не выносит жёлудя, который сожрёт кабан, не взломает корнем скальную толщу, превращая монолит в гравий, который потом превратится в глину, ставшую адамовой плотью. Если на бревне дома и найдёт приют грибница, то только вопреки назначению этого бревна, а если его древесину источит короед, то только потому, что оно уже сменило хозяина и начинает на правах убогого посмертного существования возвращаться в лоно природы. Однако, у природы свои резоны. Она не жалеет деревья так же, как не жалеет людей. И если она отдала себя под свирепую власть плотницкого топора и крестьянского плуга, то потому, что надеется взыскать с человека большим, чем сумела ему отдать, — личностью, в которой бытие являет себя полнее, чем в чём-либо прежде.
Какое жестокое и поистине бесчеловечное самораспятие ради пресуществления! Акт самопожертвования столь же холоден и расчётлив, как во времена герцинского горообразования! Роды Деметры, не чувствующей собственных мук, пережить которые — и исполниться состраданием — может только отпавшее от пуповины дитя…