Все теории создаются как абсолютно истинные и все опровергаются. «Поистине немалая прелесть теории — в ее опровержимости; этим она притягивает более тонкие умы»15.
А почему бы, в таком случае, специально ни создавать теории с заранее заданной целью для упражнений в опровержении. Наиболее подходят для таких целей теории будущего, а среди них, пожалуй, самые изысканные — теории будущих запредельностей. Такова, например, теория смерти.
Теория смерти гарантирует всякому любознательному уму материал, на котором можно отточить скепсис и критику; если, конечно, хватит терпения и интереса. Удовольствие, между тем, может быть изощренным и долгим, вплоть до конца жизни, и лишь тогда представится возможность вкусить еще и единственную в теории крупицу живой истины — но зато какую! — саму смерть.
Буддизм проповедует: жизнь — страдание, и ищет пути спасения.
Считать жизнь страданием онтологически непротиворечиво, но аксиологически — здесь перебор. Кроме страдания, в жизни много приятного и даже, хотя и редко, посещает блаженство и счастье.
Бывает лес дикий, неухоженный, бывает заботливо ухоженный мастером; ухоженный лес — это сад. Так и жизнь человека — в целом неухожена: темные заросли неприятностей и страданий чередуются светлыми полянами удовольствия. Но имеются и ухоженные участки. «Ухоженный» человек — это личность. Личность же — мастер «ухаживания». Прогресс жизни заключается в движении от неухоженности к личности.
И все же, в онтологическом плане картина прогресса жизни должна быть выражена даже резче, чем в буддизме. Жизнь — это конечная временная фантасмагория страданий и наслаждений, бессмысленная перед бесконечностью последующей вечно длящейся смерти. (Глава 8).
Благородно жить для счастья всех людей, но невозможно в действительности доставлять счастье каждому человеку.
Хотя бы потому, что невозможно строить счастье на лжи, а тезис «во имя счастья всех людей», как это ни ранит тщеславие, лжив.
Хотя бы потому, что, как ни бейся, каждого человека в конце концов ожидает величайшее несчастье — смерть.
Тезис всеобщего счастья может носить только временной социально-пространственный характер. Да и тут, спускаясь с трибуны или поднимаясь из-за письменного стола, мы обнаруживаем огромное количество людей, к жизни которых равнодушны. Безошибочным критерием равнодушия является то, что нас не трогает смерть этих людей.
Печалит смерть близких, друзей, братьев по духу, печалит смерть невинно и безвременно загубленных, наконец, трагична смерть вообще как феномен, но смерть большинства отдельных людей, не говоря уже о врагах, иноверцах и «бесполезных» людях (существует и такая оценка в массовом сознании), остается вне нашего сочувствия и воспринимается как должное.
О, парадокс парадоксов!
Закон — это благодать природы. Почему же по отношению к родному и близкому закон смерти презирается, а по отношению к чуждому — одобряется? Не должно ли быть наоборот: родному и близкому — вся благодать, — «Бывает высота души, когда и трагедия перестает воздействовать трагически; и, собрав воедино все беды мира, кто решится утверждать, что вид их НЕПРЕМЕННО поведен к состраданию, то есть к удвоению зла?..»16 — а чуждому и злосущему — осуждение жить, вопреки закону, дабы вечно страдать и мучиться.
Жизнь — это сон наяву, смерть — это радостное бодрствование по ту сторону бытия.
Данный тезис о смерти — гипотеза, которую никто никогда не сможет доказать. Принципиально не сможет. Даже гипотетическое доказательство не возможно.
Однако, это не минус, это логический закон. И в этом законе нет противоречия.
Если данный тезис был бы доказан, то это означало бы, что по ту сторону бытия существует бодрствование, которое верифицируется фактами, взятыми по сю сторону бытия, и, следовательно, само сводится к посюстороннему бытию. Тем самым было бы доказано, что инобытия нет, нет и смерти.
Не спасает и высказывание: «смерть есть небытие», — ибо к субъекту «смерть», который ЕСТЬ, надбавляется предикат небытия, утверждающий «не есть» и разрушающий все суждение.