Ихтиандр уходит в море. Протопоп Аввакум говорит своей жене: «Инда побредем». Учительница математики объявляет: «На городской олимпиаде по математике третье место занял ученик нашей школы и вашего класса…» И называет мои имя и фамилию.
Я к Михе Смирнову оборачиваюсь и говорю:
— Теперь ты понял, что я гений?
Но у Михи какие-то совершенно бездарные контраргументы, вроде: «Гений никогда не будет говорить, что он гений». Я ему совершенно гениально отвечаю на это:
— А я и не говорю. Я только тебе по дружбе открываю сердце, как Герцен Огареву.
— Вот ведь гавно позорное! — возмущается Миха. Но я по глазам вижу, что он уважает, настолько, что у меня пропадает желание его дразнить и разыгрывать.
В математике мне нравилось то, что я решал быстрее всех. Поскольку по всем предметам, кроме математики, иногда географии и рисования, я имел лишь твердую четверку, частенько смягчающуюся в сторону тройки, то такая победа была особенно яркой и носила оттенок вызова отличникам, чего я и не скрывал и объяснял Михе популярно:
— Они, брат Миха, хотя и отличники, но не гении.
Миха соглашался с тем, что отличники не гении, но добавлял:
— Но ты тоже — не гений. Гений и хвастовство — две вещи несовместные.
— А кто же я, если не гений?
— Просто талантливый советский школьник.
— Ничего себе просто талантливый! Третье место на городской олимпиаде! Вот ты, просто талантливый, пойди и получи третье место на городской олимпиаде. Ты споришь, потому что завидуешь мне, как Сальери Моцарту.
— Ну, ты гавно! — Миха взвивался, возмущенный моим гипертрофированным самомнением. — У тебя типичная мания величия. Ты шизофреник.
Я тогда это слово знал только на слух и не мог понять, почему он так говорит: «Что за френик?» Я задумался и отвязался от Михи, сидевшем на задней парте.
Любовь мамы и папы, уважение друзей, похвалы учителей, детские болезни, которые провоцируют у окружающих жалость и развивают интроверсию, простодушное слушание рассказов о великих людях, гениях и полиглотах, потом батя был кандидатом исторических наук и даже как-то особо известен в сфере краеведения, он нередко печатался в «Вечерке», — и всё это вместе каким-то образом переносилось и на меня и лепило моё «я».
— Как тебе не стыдно! У тебя папа ученый, кандидат наук, а ты опять подрался со Смирновым! Ну как тебе не стыдно!
Маленький принц рос добродушным, но внутренне нахальным.
— Вредный парень, но вроде не злой, — англичанка, дававшая нам всем меткие обзывательства, поставила мне такой диагноз после того, как я с ней насчет чего-то заспорил. — Трудно тебе придется в жизни.
Но наряду с гордыней «переходного возраста» у меня было ещё несколько проявленных «бзиков». Вслед за математикой шла моя странная страсть к выпусканию стенгазет. Я их выпускал в школе, во дворе, на уборочных работах в колхозе, в универе, в общежитии УКК, когда жил в Одессе, и даже прийдя в кришнаитство, тоже стал там делать газету, ньюслеттер, а наконец, и просто надоумил жителей храма сделать в чистом виде стенгазету.
В стенгазеты, которые обычно назывались «Молния», «Колючка» или «Прожектор», я писал заметки, рассказы или иногда стихи. Возможно, потребности, развитые в прошлой жизни, заставляли меня обустраивать художественно пространство вокруг себя. Скорее всего литературное творчество создавало сладкую магию, и я искал читателя, который бы вдохновил меня писать ещё.
Все эти рассказы, статьи и стихи были, конечно, плохими, но я писал то, что мне хотелось, очень часто полную бесполезную чепуху и наслаждался свободой творчества.
Однажды в кабинет истории, где была сложная двигающаяся по желобкам доска, вошла заучиха, и доска — бац, выпала и заучихе по башке. Историк, у которого была кличка Спутник (из-за очков и лысины он напоминал первый искусственный спутник земли, который был героем нашего детства), перепугался, пытался заучихе подуть на голову, и тут сидевшая на первой парте Ленка Мезенина хихикнула. Заучихе, такой строгой, было больно и обидно:
— Дура ты, Мезенина! — сказала заучиха.
Я про всё это написал басню. Всё один к одному, как было, только с рифмами, а в конце незамысловатая мораль, клеймящая таких несознательных пионерок как Мезенина. Всем, кто делал эту стенгазету, моя басня жутко понравилась: и Михе, и Позину, у которого тогда была другая фамилия Валюгин. Позина хлебом не корми, дай только над чем-нибудь посмеяться. Он смеялся и вдохновлял меня на новые опусы.