Юрий Лотман, автор известных семиотических трудов, называет такие ситуации в культуре и жизни «бинарной позицией». Они и мы. Отцы и дети. Кто не с нами, тот против нас. Сначала разделились на белых и красных. Поголовно ликвидировавшие безграмотность красные опять разделились. И поскольку вирус разделения никто и ничто не останавливало, разделение неизбежно происходило опять, и новые победители порождали своего могильщика, просто потому что цивилизация выбирала эту игру, где один против и другого — и больше никак. Tertium non datur, — любили говорить римляне. К сожалению, мы им верили. И в конце концов перестройка всё смешала в доме Облонских. Чем больше одни доставали своей одноцветной пропагандой, тем больше копилось «контрсуггестии» у других.
Науки, особенно история КПСС и диамат, мной просто не переваривались. Это было не только неприятно, но и непонятно. И смертельно скучно. У меня был, видимо, к тому же совсем не метафизический и не рационально-логический психофизический тип. Я забрал документы незадолго до того, как разоблачили «группу Мартьянова». Подробности этой истории я узнал от Карагодина, а частично от отца.
Никакой такой группы, конечно, не было. Просто несколько студентов-философов дотрепались, что их взяли в ресторане подшофэ с каким-то текстом Сахарова. По сценарию их следовало исключить из комсомола, потом из универа. Ребята перепугались, хотели, возможно, как и полагалось, раскаяться, но Мартьянова понесло. Видимо, по природе у него была «демонстративность» (согласно психологии признак «истероидной психопатии», проявляющейся в склонности играть на сцене), ну его и понесло. Он рассказал, как однажды в студеную зимнюю пору он зашел в уютное московское кафе, подсел за столик к человеку средних лет, слово за слово — и это оказался Андрей Дмитриевич Сахаров. Андрей Дмитриевич надавал ему антисоветских листовок с его оппортунистской теорией конвергенции и научил его создать склад с оружием и вырыть подкоп в Мюнхен.
— Из Свердловска в Мюнхен? — переспросили комсомольские активисты.
— Да, отсюда прямо в Мюнхен, — говорит Мартьянов и не смеётся, и никто не смеётся, и «подельники» не смеются.
Из комсомола их исключили, из универа исключили.
Батя домой приходит, где-то через неделю, и говорит:
— Сумасшедшие какие-то. Подкоп в Мюнхен решили рыть по заданию Сахарова. А ещё академик, бомбу изобрел… Подкоп в Мюнхен, — батя покачал головой.
Дальше представим вехи моего микромира реестром побыстрей, потому что россказни уже поднадаедывают. Реестром:
«В датском королевстве что-то всё не так, как надо», — подумал я.
На трибуне под памятником Ленину, какие-то ребята с испанской грустью написали «СВОБОДУ ПОЛИТЗАКЛЮЧЁ».
Я решил удрать за кордон через финскую границу и стал учить финский язык.
Миха Смирнов с Синициным решили мотануть туда вместе со мной.
Позин посоветовал мне мотануть через финскую границу на дельтаплане — мол, не засекут.
Миха и Синицын передумали мотать туда со мной, оба женились.
Я решил вместо финского выучить хотя бы английский: «Ду ю спик инглиш» и т. д. Я решил поступить на романо-германское отделение в Латвийский университет. «Пуа пронансиэйшин», — говорит он, экзаменатор, мне. Но я в море покупался, в Юрмалу съездил, пожил за дешево в общаге и познакомился с Игорем Гергенредером, студентом-журналистом из Казани. Семь лет мы были с ним потом «не разлей вода». «Кто твой идеал?» — спрашиваю я Игоря. Он отвечает: «Йозеф Штраус, ХДС-ХСС». «Но он же правый!» — я удивляюсь, как у такого умного, нонконформичного и контрсуггестивного человек, как Игорь, может быть идеалом правый. «Так это же и хорошо, что правый!» — говорит Игорь и объясняет, что капитализм звучит гордо.
Приезжаю домой, читаю Селинджера, Гессе, кучу книг по совету Игоря, таких, где поменьше «социализма» и побольше «капитализма».
Сеня Соловьев стихи сделал книжечкой под названием «Помыслы» и под псевдонимом Шарташский, но не юмористические, а такие незаметно вертанутые (сейчас бы всё это назвали «стёб», «стрём», «приколы», но тогда таких слов ещё не было). Например: «Звучит станок призывным басом».
У Кьеркегора прочитал такое: «Не хочу быть философом». Или: «Трудности умозрения возрастают по мере того, как приходится экзистенционально осуществлять то, о чём спекулируют». Или: «В логике не может стать никакое движение». Я, зачарованный этими цитатами, выписываю их в тетрадочку.