Зрение,
участвует ли оно, зрение, в этом, составляет ли основополагающий, изначальный аспект этих видов деятельности?
Dios mio[58].
И не в силу ли этой, неожиданной и важнейшей, визуальной составляющей
это действие — есть — так обильно представлено — через метонимию еды — в живописной традиции?
Равно как и другое действие — курить — в традиции кинематографической?
Он опять с присвистом выдыхает. Сквозь паркет и тишину слышит шум воды в душе, вероятно, этажом ниже. Он смотрит на часы. Пять утра. Рановато встают соседи снизу.
И любовь.
Разве не говорят, что она слепа?
И разве не чувствует каждый границ этого утверждения в пределах своего жизненного опыта?
Любить.
Есть в акте любви два аспекта:
один, для которого видеть важно;
другой, для которого видеть не важно.
Черт-те что.
Один, которому видение способствует;
Другой, которому видение препятствует.
Нет слов.
Очевидно, это разграничение совпадает
с классическим биномом Эроса
и Агапэ.
Эротика,
по сути своей визуальная,
и ее извращенная форма:
порнография. Великан Аргус.
Агапэ,
любовь, на сей раз слепая,
и ее извращение — аутотелическое,
эгоистичное,
аутичное,
квиетистская внутренность,
безразличная к остальному миру
и к предмету любви,
Нарцисс, быть может,
птица Геры,
скажем, Юноны,
там будет видно почему,
прежде всего Павлин.
Но и я мог бы написать это, Господи, и я мог бы! Хавьер Миранда снимает очки и роняет их на рукопись. Они падают с глухим стуком в тишине. С нижнего этажа теперь слышится радио. Кажется даже, государственная волна, информационный выпуск. Температура воздуха, состояние дорог, новости. Радио умолкает. Несколько мгновений тишины. Потом хлопает дверь. Сосед снизу выходит из своей квартиры, спешит, опаздывает, гудит спускающийся лифт, он пересекает холл, дверь подъезда захлопывается за его спиной, остановившись на тротуаре, он сует в рот сигарету, ищет зажигалку, ощупывает карманы, чертыхается и просит огня у одного из двух парней, моющих витрину парикмахерского салона. Парень подносит ему огонь мокрыми, мыльными руками. Синие ведра с водой и пеной окутаны паром в рассветной прохладе. В редких в этот час машинах, как правило, по одному человеку, свет фар ложится на асфальт. Маневрируют грузовики, паркуясь перед магазинами, в кафешках поднимаются стальные шторы, доставляют большими кипами свежие газеты и увозят непроданные.
XIV
Хенаро Коуто заканчивает укутывать свои телескопы в нейлоновые чехлы. Он складывает треноги, убирает записи в пронумерованные ящички старой картотеки, тихонько подпевая Сто первой симфонии Гайдна, льющейся из черных колонок в углу гостиной. Он зевает. Зевает. Зевает. Зевает. Раз начав зевать, невозможно остановиться.
Он пересекает кухню, чтобы закрыть на ключ застекленную дверь террасы, и с досадой втягивает носом ненужный запах грибов, надо бы проветрить. В окно он видит за киоском ONCE газетный киоск и киоскера, раскладывающего на стойках килограммы печатной продукции. Хенаро выключает музыку в гостиной, надевает пальто, выходит, спускается по лестнице с восьмого этажа и вдыхает темный и холодный воздух улицы. Запустив руку в карман, нащупывает нужную монетку, чтобы заплатить за «АВС», доходит до киоска, потом, с газетой под мышкой, как всегда, вместо того чтобы вернуться домой, идет к скамейке, с которой старая бродяжка снимает свой огромный мешок, освобождая ему место.
— Ну, сеньора, где ваши билеты? Выиграем сегодня?
Старуха, наполовину расстегнув молнию куртки, с трудом ищет билеты, спрятанные в ее просторном лифчике. Она протягивает их Хенаро, тот открывает страницу с результатами.
— Ветрено сегодня утром, не правда ли?
— Кому вы это говорите!
Ветер колышет легкие листы газеты, хлопает волнистыми краями зеленого навеса над газетным киоском, гонит по земле бумагу, песок, опавшие листья и вздымает на стыке калье Фуэнкарраль и Глорьеты длинные бежевые полы плаща лейтенанта.