- Ты все дурачишься, Стрончек! - ответил Владзь.
Понял ли он выражение "дубить шкуры" в каком-то другом смысле, а не так, как хотел Стрончек, сказать трудно.
От недипломатических шагов Гошинский тогда еще воздерживался, но дипломатические предпринимал. "Всякий человек должен быть дипломатом. А что до меня, то у меня это в крови", - говорил он.
И свои опасения он решил выложить господину Хлодно, а тот внес интерпелляцию своей супруге.
- Почему ты не велишь мадемуазель Жильбер присутствовать на этих уроках? - спросил он.
- Ах, как недальновидны эти мужчины... Мадемуазель Жильбер?.. Благодарю покорно... Чтобы в моем доме еще начались какие-нибудь романы! Ты, конечно, не понимаешь этого, потому что вообще мало что понимаешь.
- Ma chere, ты уже начинаешь...
- О, учительницы! Конечно, ты не понимаешь, как они романтичны... Роман под моим кровом... О нет, нет!
- А пусть бы они с Вильком и поженились?..
- Мне бы это ничуть не помешало, но люди этого круга считают своим долгом до женитьбы испытывать друг к другу любовь, - что за дурной пример для Люци... Она ведь еще так наивна!..
- Гошинский почему-то косо смотрит на эти уроки.
- Ну что ж, отлично! Добудешь денег, тогда поедем в Варшаву, и Люци там будет брать уроки у лучших учителей...
При упоминании о деньгах господин Хлодно стал продвигаться к дверям.
- Впрочем, - продолжала жена, - с Гошинским успеется всегда. Теперь у меня для Люци другие планы.
- Какие именно?
- Это будет видно. Только достань денег, чтобы можно было приодеть Люци.
Господин Хлодно уже взялся за дверную ручку.
- Посиди все-таки покамест сама на этих уроках, - сказал он.
- Да разве я не сижу? Но ведь не всегда мне это моя мигрень позволяет, иногда у меня нет на это сил, еле жива бываю... Только и умеешь, что советовать... а как дело доходит до денег...
Но господина Хлодно уже не было в комнате.
Как бы там ни было, госпожа Хлодно с того дня стала чаще бывать на уроках, что, очевидно, очень сердило Люци. При матери она держалась с Вильком чрезвычайно холодно и даже с некоторой надменностью. Материнское сердце радовалось достойному своему чаду, но Вильк терзался и с каждым уроком все больше мрачнел.
Заботы наседали на него со всех сторон. С читальней не клеилось. Ее мог бы содержать город; но и с городскими властями отношения были не из лучших. Вильк задел самолюбие и этих кругов. К счастью, его там стеснялись и немного побаивались, - но неприязнь росла.
Однажды, вернувшись от Хлодно, Вильк застал у себя Людвика.
- А, Людвик! - приветствовал он его. - Ну, что там слышно?
- Милостивый государь, я больше не в состоянии терпеть.
- Чего?
- Читальни. Как хотите, а я больше не могу вам помогать.
- Почему? Что это значит?
- А то, что мне проходу не дают.
- Кто?
- Обзывают книгочеем, ученым, - жалобно причитал Людвик.
- А ты бы высмеял их, Людвик.
- Это они надо мной смеются.
- Не обращай внимания на дураков.
- Голову туг потеряешь! Кому верить? Они говорят, что это я дурак.
- А ты сам, Людвик, как думаешь?
- И среди шляхты я потерял репутацию.
- Это все пустяки!
- Обрадовался я, когда узнал, что и Гошинские устраивают читальню. Ну, думаю, это, верно, дело хорошее, если и такие люди за него берутся. А тут Стрончек поймал меня у костела и перед целым светом опозорил. "Ты, Людвись, говорит, дураком был и дураком останешься. Ты в это дело лучше не впутывайся. И Вильк, говорит, вылетит из этих мест, и ты с ним вместе вылетишь, а если и останешься, ни один порядочный человек тебе руки не подаст".
- Вот что, Людвик, - возразил Вильк. - Стрончек негодяй, а Гошинские привозят французские книжки, чтобы отравлять умы людей. Что же это за люди? - скажешь ты. Хорошие люди? Ломаного гроша не стоят! Но я управлюсь и со Стрончеком и с ними, а если потребуется, то и палку в руки взять не побрезгаю...
- Что вы, сударь! Гошинские - почтенные люди. Камердинера держат...
- Дай бог, чтобы таких вовсе не было. А ты, Людвик, поступай как знаешь, - помни только, что я имею кое-какое влияние на Камиллу. Я не я буду, если она хоть взглянет на тебя, когда ты откажешься от читальни. Делай, что хочешь, а это мое последнее слово.
После чего Вильк долго еще говорил о заслугах, которые приобретет Людвик, продолжая заниматься читальней. Наконец, показал ему статью в одной из варшавских газет, которая хвалила начинание и упоминала, что книги хранятся у г-на Л., N-ского чиновника и друга просвещения.
Это окончательно убедило честного малого. Он даже с некоторой гордостью взял газету с собой в город, чтобы на ближайшем вечере показать ее Камилле.
И вот у казначея, где обычно отменно играли и развлекались, Людвик, взобравшись на устроенную для этого трибуну из стульев, прочитал газетную статью о читальне. На минуту всех охватил невероятный энтузиазм; газета переходила из рук в руки, статью переписывали, а Вильк и Людвик настолько выросли в глазах общества, что было решено отныне, говоря о них, всегда добавлять: "наш", то есть говорить: "наш господин Людвик с нашим Гарбовецким", или "наш Гарбовецкий с нашим господином Людвиком". Все негодовали на читальню Гошинских по той причине, что чиновники в нее не допускались. А Людвик, хоть и происходил, по его словам, из шляхты, отрекся от нее из-за ее высокомерия и кичливости. Он даже снял с пальца перстень с гербом и спрятал его в карман. "Так им и надо, - говорил он, предвидя, как это огорчит шляхту. - Сами того захотели. Впредь не будут зазнаваться перед порядочными людьми".
Было много шуму, и дела складывались для Вилька и его читальни наилучшим образом, как вдруг из уст судебного исполнителя, продолжавшего читать газету дальше, внезапно вырвался возглас негодования.
- Что там еще? Что он там нашел? - закричали все хором.
Благородное лицо судебного исполнителя пылало гневом, на мгновение он даже лишился дара речи. Наконец, он стукнул кулаком по столу.
- Предатель! Клеветник! Иуда Искариот! - кричал он во всю глотку, так что стекла в окнах задрожали.
- Кто клеветник? Кто Иуда Искариот?
- Вильк! Вильк! Вильк! Читайте, читайте!
Все опрометью кинулись к газете. Людвик начал читать.
В статье было написано следующее:
"В этом номере газеты мы поместили известие о читальне, основанной в N.; вот что нам еще пишут оттуда по этому поводу:
"Любовь к чтению распространяется у нас неимоверно медленно. Городское общество по сей день предпочитает карты, вино, сплетни - словом, что угодно, только не книги. Мужчины целые дни просиживают в трактирах, дамы же (волнение среди дам!) предпочитают проводить время перед зеркалом, спасая подержанные прелести с помощью также подержанных косметических снадобий ("ложь! гнусная ложь!!") либо сплетничая друг на дружку. Любимое занятие барышень - просиживать целыми днями у окна ("ах!") и высматривать напомаженных кавалеров ("фи! фи!"), бросающих нежные взоры на их напудренные лица ("подлость!"). Едва ли найдется несколько исключений - людей, стремящихся к более достойным развлечениям, чем подобная трата времени, столь же легкомысленная, сколь заслуживающая порицания (крики, суматоха, шум)".
Если и ты, о читатель, имеешь представление о том, что происходит теперь во французском парламенте, ты все же едва ли вообразишь, что творилось на вечере у казначея. Unanimitate* было решено отомстить: сжечь читальню или выбросить ее на улицу. Людвик, Антош и т.д. и т.п. - словом, все, кто чувствовал и себя задетым статьей и считал поступок Вилька непристойным, решили пролить его кровь "с помощью холодного или огнестрельного оружия".
______________
* Единодушно (лат.).
Вильк, однако, не только не испугался угроз, которые, правда, так и остались без последствий, а взял да и написал еще одну статейку о местной публике. Эту статейку читали на многолюдном собрании у графа Штумницкого, который имел привычку принимать шляхту, положив ноги на стол. Здесь крику было меньше, потому что граф страдал болезнью спинного мозга и не выносил шума. Но и здесь постановили избавиться от Вилька любой ценой. Делегатом от шляхты был Стрончек, который обещал устроить Вильку такую каверзу ("довольно уж нам терпеть, господа!"), что "либо он уберется из этих мест, либо... Но тише, тише, господа!"