Муж мой очень испужался и жалел после, что мне сказал правду; боялся, чтоб я не умерла; истинная его ко мне любовь принудила дух свой стеснить и утаевать эту тоску, и перестать плакать; и должна была его еще подкреплять, чтоб он себя не сокрушил: он всего свету дороже был. Вот любовь до чего довела: все оставила: и честь, и богатство, и сродников, и стражду с ним, и скитаюсь; этому причина — все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед богом, ни перед целым светом, потому что он один в сердце моем был; мне казалось, что он для меня родился, и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. И по сей час в одном рассуждении, и не тужу, что мой век пропал; но благодарю бога моего, что он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнию своею заплатить, целый век странствовать и великие беды сносить, могу сказать, беспримерные беды. После услышите, ежели слабость моего здоровья допустит все мои беды описать.
И так нас довезли до города. Я вся расплакана; свекор мой очень испужался, видя меня в таковом состоянии; однако говорить было нельзя, потому что офицер сам тут с нами и унтер-офицер; поставили нас уже вместе, а не на розных квартирах, и у дверей поставили часовых, примкнуты штыки.
Тут мы жили с неделю, покамест изготовили судно, на чем нас везти водою. Для меня все это ужасно было; должно было молчанием покрывать. Моя воспитательница, которой я от матери своей препоручена была, не хотела меня оставить, со мною и в деревню поехала; думала она, что там злое время проживем; однако не так сделалось, как мы думали, принуждена меня покинуть. Она человек чужестранный, не могла эти суровости понести; однако, сколько можно ей было, эти дни старалась, ходила на то бессчастное судно, на котором нас повезут; все там прибирала, стены обивала, чтобы сырость сквозь не прошла, чтоб я не простудилась; павильон поставила, чуланчик загородила, где нам иметь свое пребывание, и все то оплакивала.
Пришел тот горестный день, как нам надобно ехать; людей нам дали для услуг 10 человек, а женщин на каждую персону по человеку, всех пять человек. Я хотела свою девку взять с собою, однако золовки мои отговорили; для себя включили в то число свою; а мне дали девку, которая была помощницей у прачек, ничего сделать не умела, как только платье мыть; принуждена я им в том была согласиться. Девка моя плачет, не хочет от меня отстать; я уже ее просила, чтоб она мне больше не скучала; пускай так будет, как судьба определила. И так я хорошо собралась; ниже рабы своей не имела, денег ни полушки; сколько имела при себе оная моя воспитательница денег, мне отдала; сумма не очень велика была, шестьдесят Рублев; с тем я и поехала. Я уже не помню, пешком ли мы шли до судна, или ехали; недалеко река была от дому нашего; пришло мне тут расставаться с своими, потому что дозволено было им нас проводить. Вошла я в свой кают; увидела, как он прибран; сколько можно было, помогала моему бедному состоянию; пришло мне вдруг ее благодарить за ее ко мне любовь и воспитание, тут же и прощаться, что я уже ее в последний раз вижу; ухватились мы друг другу за шеи, и так руки мои замерли, и я не помню, как меня с нею растащили. Опомнилась я в каюте, или в чулане; лежу на постели, и муж мой надо мной стоит, за руку держит, нюхать спирт дает; я вскочила с постели, бегу вверх, думаю, еще хотя раз увижу — ниже места того знать: далеко уплыли. Тогда я потеряла перло жемчужное, которое было у меня на руке; знать я его в воду опустила, когда я с своими прощалась; да мне уже и не жаль было, не до него: жизнь тратится. Так я и осталась одна, всех лишилась для одного человека. И так мы плыли всю ту ночь.
На другой день сделался великий ветер, буря на реке, гром, молния; гораздо звончее на воде, нежели на земле; а я с природы грому боюсь. Судно вертит с боку на бок; как гром грянет, то и попадают люди. Золовка меньшая очень боялась — та плачет и кричит. Я думала свету преставление! Принуждены были к берегу пристать. И так всю ночь в страхе без сна препроводили. Как скоро рассвело, погода утихла, мы поплыли в путь свой, и так мы три недели ехали водою; когда погода тихая, я тогда сижу под окошком в своем чулане; когда плачу, когда платки мою — вода очень близка; а иногда куплю осетра, и на веревку его; он со мною рядом плывет, чтоб не я одна невольница была, и осетр со мною; а когда погода станет ветром судно шатать, тогда у меня станет голова болеть и тошниться; тогда выведут меня наверх на палубу и положат на ветру; и я до тех пор без чувства лежу, покамест погода утихнет, и покроют меня шубою: на воде ветры очень проницательны. Иногда и он для компании подле меня сидит. Как пройдет погода, отдохну; только есть ничего не могла, все тошнилось.
Однажды что с нами случилось: погода жестокая поднялась, а знающего никого нет, кто б знал, где глубь, где мель и где можно пристать, ничего никто не знает, а так все мужики набраны из сохи, плывут куда ветер несет, а темно уж становится, ночь близка, не могут нигде пристать к берегу, погода не допускает; якорь бросили середи реки в самую глубь: якорь оторвало. Мой сострадалец меня тогда не пустил наверх; боялся, чтоб в этом шуме меня не задавили; люди и работники все по судну бегают: кто воду выливает, кто якорь привязывает, и так все в работе. Вдруг нечаянно притянуло наше судно в залив; ничто не успело; я слышу, что сделался великий шум, а не знаю что. Я встала посмотреть: наше судно стоит, как в ящике, между двух берегов. Я спрашиваю, где мы; никто сказать не умеет, сами не знают; на одном берегу все берез-ник, так как надобно роще не очень густой: стала эта земля оседать и с лесом несколько сажень опускаться в реку, или в залив, где мы стоим; и так ужасно лес зашумит под самое наше судно; и так нас кверху подымет, и нас в тот ущерб втянет. И так было очень долго; думали все, что мы пропали; и командиры наши совсем были готовы спасать свой живот на лодках, а нас оставить погибать. Наконец уже столько много этой земли оторвало, что видна стала за оставшей малою самою частью земли вода; надобно думать, что озеро; когда б еще этот остаток оторвало, то надобно б нам в том озере быть. Ветер преужасный тогда был; думаю, чтоб нам тогда конец был, когда б не самая милость божия поспешила. Ветер стал утихать, и землю перестало рвать, и мы избавились той беды, выехали на свету на свой путь, из оного заливу в большую реку пустились. Этот водяной путь много живота моего унес. Однако все переносила, всякие страхи, потому что еще не конец моим бедам был; на большие готовилась, для того меня бог и подкреплял.
Доехали мы до города, где надобно нам выгружиться на берег, и ехать сухим путем; я была и рада, думала таких страхов не буду видеть; после узнала, что мне нигде лучшего нет: не на то меня судьба определила, чтоб покоиться! Какая же это дорога? Триста верст должно было переехать горами, верст по пяти на горы, и с горы также; они же как усыпаны диким камнем, а дорожка такая узкая, в одну лошадь только впряжено, что называется гусем, потому что по обе стороны рвы, ежели в две лошади впрячь, то одна другую в ров спихнет; оные же рвы лесом обросли. Не можно описать, какой они вышины; как взъедешь на самый верх горы и посмотришь по сторонам — неизмеримая глубина; только видны одни вершины лесу, все сосна да дуб; от роду такого высокого и толстого леса не видала. Эта каменная дорога, я думала, что у меня сердце оторвет; сто раз я просилась: дайте отдохнуть! Никто не имеет жалости; а спешат как можно наши командиры, чтоб домой возвратиться; а надобно ехать по целому дню, с утра до ночи, потому что жилья нет, а через сорок верст поставлены маленькие домики, для пристанища проезжавшим и для корму лошадям. Что случилось? Один день весь шел дождь и так нас вымочил, что как мы вышли из колясок, то с головы и до ног с нас текло, как из реки вышли; коляски были маленькие, кожи все промокли, закрыться нечем; да и приехавши на квартиру обсушиться негде, потому что одна только хижина, а фамилия наша велика, все хотят покою. Со мною и тут несчастье пошутило. Повадка или привычка прямо ходить; меня за то с малу били: ходи прямо, притом же и росту я немалого была: как только в ту хижину вошла, где нам ночевать, только через порог переступила, назад упала, ударилась об матицу, она была очень низка, так крепко, что я думала, что с меня голова спала. Мой товарищ испужался; думал, я умерла; однако молодость лет все мне сносить помогала, всякие бедственные приключения; а бедная свекровь моя так простудилась от этой мокроты, что и руки и ноги отнялись, и через два месяца живот свой окончила. Не можно всего описать, сколько я в этой дороге обеспокоена была, какую нужду терпела: пускай бы я одна в страдании была, товарища своего не могу видеть безвинно страждущего.