Потом рефрен: «этот день мы приближали как могли». Солдат никогда не скажет про себя — «я приближал Победу», он скажет — «я победил», «я воевал», «я там был». Но не «приближал». Слово «приближали» может относиться только к помощникам, к тем, кто «помогал, трудился и способствовал изо всех сил» Победе. Но никак не к самим победителям.
Что упомянуто в остальных куплетах? «Версты, обгорелые, в пыли»: дороги эвакуации лета 1941-го: пыль, жара, бомбёжки. Жуткие дороги, да. Но это всё же не страшные фронтовые сугробы зимы 1941-го, не развалины городов, не мокрая окопная глина. «Вёрсты обгорелые в пыли» вспоминались тем, кого увозили вглубь страны.
И только третий куплет «вроде бы про войну». Но опять же остаются зацепочки: да, возвратились не все. Но это довольно двусмысленное высказывание «для тех, кто в теме».
Ибо было так. Кто-то погиб на фронте. Кто-то умер у тех самых печей, потому что у него украли карточку, а все золотые вещи были уже обменяны на хлеб.[5] Некоторых же просто не отпустили от тех самых печей — по разным причинам: кто-то был нужен на производстве, а у кого-то московскую комнатёнку заняли люди почище. Крепко застрявшим в Средней Азии эвакуированным и в самом деле хотелось «босиком пробежаться по росе» — очень даже понятное желание… Так что и здесь «тыловая» интерпретация как минимум допустима.
От «фронтового» остаётся только абстрактно-геополитическое «пол-Европы прошагали, пол-Земли», да ещё упоминание про порох. Да, порох. То есть запах.
Оговорюсь. Я не думаю, что фронтовик Харитонов вот так прямо сознательно сел и написал Гимн Тыловиков, ради, ну я не знаю, какой-то идеологической диверсии, будто «окуджава» какая. Нет, ничего подобного, конечно. Просто все причастные к созданию этой песни были очень неглупыми и весьма успешными людьми, чующими конъюнктуру.
А конъюнктура тогда — в 1975 году — была следующая. К концу шестидесятых остатки сталинского проекта были окончательно ликвидированы. Сталинская армия — та самая армия победителей — была разрушена Хрушёвым и окончательно обеззубела при Брежневе. Доминантой советской внутренней и внешней политики стала «борьба за мир», то есть «разрядка любой ценой». Основой реальной советской идеологии для внутреннего потребления стал пацифизм с его двумя лозунгами: «Миру-Мир!» (официально) и «Лишь Бы Не Было Войны» (реально). Легитимность брежневского правления целиком стояла на этом самом «ЛБНБВ». «Ну да, всё у нас хреново. Зато мы не воюем».[6]
Не следует видеть в этом только одну только лишь злую — или, наоборот, дряблую — волю дорогого товарища Леонида Ильича. Советский пацифизм имел серьёзные социальные корни и опирался на могучую социальную базу.
А именно, на поколение людей, помнивших войну, заставших её, но не воевавших на ней — либо по возрасту, либо по другим причинам.
Повторяю, это объективный процесс. Именно этот слой всегда поднимается после большой войны. Он идёт вслед за поколением победителей, прорастая сквозь него, как трава сквозь асфальт. Но, в отличие от следующей генерации, невоевавших «шу(ст)риков»,[7] этот слой людей всегда связан с войной как с определяющим фактором их идентичности.
Понятно и то, почему социальным авангардом «невоевавших, но заставших» стали именно тыловики, причём вполне определённой породы — тыловое начальство, имеющее свой этос, свои навыки руководства и подчинения, свои представления о том, как «дела делаются». Те самые дядечки, которые лихо закладывали за воротник и любили охоту и рыбалку, были именно из этого слоя.
Теперь можно сказать, в чём же состояла их маленькая тайна. Они все понимали, что выжили за чужой счёт. Они немного стыдились этого, а немного и гордились: выжить даже в тылу было не очень просто, а уж вернуться и устроиться — тем паче. Но и они нуждались в какой-то форме признания своих заслуг. Точнее, не своих лично, а заслуг всего этого промежуточного поколения, которое помнило войну, даже участвовало в войне, но под пулями не лежало.
В этом смысле «День Победы» попал, что называется, в точку. Отсюда и сопротивление конкурсной комиссии, почуявшей «не то». Но отсюда же и последующий триумф. Отнюдь не удивительно, что триумф этот состоялся не где-нибудь, а на гастролях Лещенко в Алма-Ате, то есть одном из крупнейших центров эвакуации.[8]
В дальшейшем поколение «невоевавших, но помнящих войну» приняло эту песню. Им было не стыдно её слушать: в ней не пелось ни о чём таком, к чему они не были бы лично причастны. А причастны они были миру пайков и хлебный карточек, заводов в чистом поле и детей, стоящих у станков. Миру, поставлявшему фронту оружие, за которое фронт платил похоронками и сводками Информбюро. Миру, в котором хватало места для нищеты, голода и тяжелейшего труда, но совсем не было места для подвига.
Разобравшись с этим делом, я стал относиться к песне несколько лучше. Да, не фронтовая, и не фронтовикам посвящённая, она имела свой смысл и свой законный пафос. Плохо было то, что её и в самом деле сделали «главной официальной песней Победы» — это, похоже, была ошибка, сбой культурного кода. Было бы хорошо, если бы её воспринимали именно как гимн тыла. Гимна тех измождённых детей у станков, которые выковали оружие Победы и которые имели право на свой миф. Но… всё перехватили и слопали те самые хозяйственные товарищи-боровички.
Потому-то я и не удивлялся, когда узнавал, что песня популярна среди российских скоробогачей эпохи девяностых. Разумеется, они пели её исключительно ради глумления — например, мне рассказывали, как под эту песню отмечали удачно прокрученную схемку тогдашние «коммерсы» из одной структурки, в те времена считавшеся сильной… Здесь уже ничего не нужно было травестировать специально: «райкина подпустили» обстоятельства. Ибо их победы и в самом деле часто попахивали порохом, да и седины на висках прибавляли, да…
А потом многие из этих товарищей и в самом деле прошагали — точнее, пролетели и проездили — пол-Европы, а кое-кто и пол-Земли. Кто-то теперь в США, кто в Австралии, а кто-то прячет награбленное в той же самой Германии, куда в конце концов переселился и сам автор песни…
Ну, а какую страну победило это новое поколение победителей, мы знаем. Ту, которую отстояли их деды и просрали папулькинды.
Запах хищника
Норберт Элиас. О процессе цивилизации. Т. I, II. М.; СПб: Университетская книга, 2001
…И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что они наги, и сшили смоковные листья, и сделали себе опоясания.
И услышали голос Господа Бога, ходящего в Раю во время прохлады дня; и скрылись Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями Рая.
И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: Где ты?
Он сказал: голос Твой я услышал в Раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся.
И сказал Бог: кто сказал тебе, что ты наг?
…Боже мой, какие восторги! «Маленькая гемютная Германия» — ах, кирпичные домики, ах, ребятишки ходят в школу, ах, мужичок не бьет лошадку дрекольем!.. Ничего, — он её по-своему замучит, по-немецки, в укромном уголку, каленым железом.
Норберт Элиас родился в тихом 1897 году в Бреслау. Тишина кончилась в четырнадцатом. На Западном Фронте бегал с катушкой провода под пулями, однако обошлось. С деньгами всегда было плохо, но не настолько, чтобы больше писать, нежели думать. Среди побочных занятий числил медицину (недоучился, однако вынес из провонявших карболкой палат интерес к связям между телесным и духовным: в философской диссертации, защищённой в 1923, он писал о мимике и жесте), а также менеджмент (подрабатывал управляющим на фабрике). Среди основных — философию (докторская степень к тридцати годам) и социологию (вся оставшаяся жизнь, весьма продолжительная — Элиас умер в 1990).
5
О тыловом бизнесе типа «хлебушек на золотишко» во время войны мало кто говорит и уж тем более пишет. Между тем, его объём был велик, а вопиющая неэквивалентность обмена создавала огромные возможности для обогащения. Принимали в этом горячее участие многие, начиная от профессионалов, насобачившихся на мародёрке во времена Гражанской и кончая местным «колхозным декханством» (например, узбеками и корейцами в Ташкенте). Но по большей части этим занимались евреи, «граждане всемирной Одессы». Послевоенный подъём многих еврейских семейств был связан с тем твёрдым экономическим фундаментом, который заложили их родители во время войны (а также и блокады: немалое количество бесценных сокровищ перекочевало из одних питерских домов в другие в обмен на еду).
6
Манифест советского пацифизма — печально известная песня «Хотят ли русские войны», написанная Евтушенко (!) на музыку Колмановского (который и «Алёшу» сделал). Фактически, это была неофициальная капитуляция пацифистского «совка» перед милитаристским Западом. Интересно, что это была
7
Я имею в виду героя гайдаевских комедий, построенных на столкновениях карикатурного «очкастого интеллигента» с социальной и/или национальной архаикой, из которых он обычно выходит победителем. Эти фильмы имеют поколенческий смысл: новая генерация советских людей нуждалась в самоутверждении — в условиях, когда создание нового героического мифа было невозможно по идеологическим причинам, а старые (мифы Революции и Войны) стали неотчуждаемой собственностью старших. Отсюда и потребность в осмеянии и унижении «отцов», которую Гайдай и удовлетворил, получив за это свою толику славы. Чтобы было понятно, приведу два примера. В популярной в те годы миниатюре про «пятнадцать суток» очкастый Шурик порет — по голому заду, прутом — комического алкоголика и тунеядца «Федю», который его третировал (точнее, пытался третировать) на протяжении всего фильма. Формально — это обычный «Том и Джерри», только сыгранный живыми актёрами. Но, в отличие от американского «картона», здесь очень важен возраст персонажей. «Федя» годится «Шурику» в отцы. Более того, если учесть время действия, «Федя» не мог не воевать. «Шурик» сечёт по голой заднице
8
Причём не простой, а статусной: именно в Алма-Ату отправляли советскую творческую интеллигенцию: особых производств там не было, зато писалась музыка, рисовались картины и снимались фильмы; туда эвакуировали «Мосфильм» и «Ленфильм», так что во время войны 80 % советского кино снималось в этом благословенном краю (включая такие хиты, как «Иван Грозный»). Так что тема «мартеновских печей» в алма-атинском контексте приобретала интересное дополнительное измерение.