Непременно я был бы убит: ведь я полковым адъютантом был, — приказы по полку составлял, — непосредственно, значит, помогал командиру полка, а против этого командира взбунтовался полк еще до революции. Фамилия командира нашего полка — Ковалевский. Говорили мне, когда я был в госпитале, что ему удалось спастись, однако пуля прошла сквозь шею, — лежит теперь в госпитале, а выживет ли, — неизвестно: рана куда более тяжелая, чем моя.
— Тебя лечили на совесть, — вставил Алексей Фомич. — Протез бицепса отлично сделан и хорошо прилажен к руке… Гм… где же я читал о князе Меншикове, — не петровском Сашке, а его внуке или правнуке, ну о том самом, который Крым защищал — читал, что при осаде нами в Турецкую войну Варны был ранен в икры обеих ног турецким ядром, — тоже вот так, как ты, снесло ему это ядро икры обеих ног, — и вот еще в те времена, — почти сто лет назад, — ему сделали протезы, и представь, он мог отлично верхом на лошади ездить… Что же из этого следует, — какой вывод? Не призовут ли тебя обратно в твой полк, а?
— Могут призвать, — согласился Ваня. — Ведь в бумажке у меня стоит не «отставка», а только «бессрочный отпуск». Могут взять снова на нестроевую должность, однако куда же именно брать и зачем брать? Союзники наши — англичане и французы — требуют от нас наступления во что бы ни стало в апреле, а у нас развал армии, и мы не только наступать, даже и защищаться не можем. И наступать нам не с чем: нет у нас ни снарядов к трехдюймовкам, ни пулеметных лент, ни патронов для винтовок, — ничего!
— Позволь, позволь! — удивился Алексей Фомич. — А почему же все-таки ничего этого нет?
— Рабочие Петрограда это нам доставляли, а теперь они не работают, — бастуют, требуют увеличения платы. Кроме того, — англичанам и французам хорошо назначать день всеобщего наступления до десятого апреля по новому стилю, а у нас в это время — половодье, везде разливы рек и речек. Одним словом, положение такое: немцы могут устроить баню нам в любой точке и даже в ста точках сразу!
— Почему же они этого не делают? — не понял сына Алексей Фомич.
— А чего они будут кормить пленных наших солдат? У них и без того есть два с половиной миллиона пленных с одного только русского фронта. Они, эти немецкие генералы — Гинденбурги и людендорфы — воевать умеют: линию Западного своего фронта они выпрямили: на сто шестьдесят километров она стала меньше, освободилось сорок дивизий, и этого вполне довольно, чтобы им резать русский фронт где угодно, как мясо ножом! Они этого пока не делают, а зашевелись мы, выйди из окопов, — что им помешает где угодно зайти нам в тыл? Перед выпиской из госпиталя я слышал, что все наши запасы продовольствия измеряются несколькими днями: на двенадцать дней, — только и всего! А Нивель, главнокомандующий французов, требует непременного наступления всем фронтом в конце марта по нашему стилю!
— Значит, теперь же должны готовиться? Понимаю… Но почему же нашими войсками командует какой-то Нивель?
— Потому, что мы были куплены за огромный заем, — вот почему! Мы — пушечное мясо французов… Когда немцы перебили всех сингалезцев под Верденом, туда погнали наши корпуса… А теперь наша революция взбесила наших хозяев в Париже: тоже нашли время, когда революцию делать! И вот теперь министр обороны или военный — Гучков наседает на Алексеева, Милюков-Дарданелльский — министр иностранных дел — хоть сейчас готов толкнуть в наступление миллионы наших солдат и офицеров: «А то не получим от союзников Дарданеллы!» А русские солдаты предпочитают убивать своих офицеров, чтобы через них французские генералы Нивели и прочие ими не командовали… И солдаты бегут, бегут неудержимо! И никакие полевые суды удержать их не могут.
— Ты таких ужасов нам насказал, — поежился Алексей Фомич, — что я уж не удивлюсь, если увижу немецких солдат у нас в Крыму!
— Вполне возможна такая картина, — согласился Ваня. — Вполне возможна… Одним словом, события были большие, а ожидают нас огромнейшие… И пока что я в твоей рубахе и в твоем старом пиджаке чувствую себя в полной безопасности, а может случиться и так, что и они не спасут, что через какой-нибудь месяц и они не спасут: все может полететь кверху ногами.
Алексей Фомич долго смотрел на сына, пившего в это время десятый стакан чаю, и проговорил, наконец:
— К ци-ви-ли-зации рвутся люди, это их законное право. Только вот меня интересует: а как все-таки пойдет дальше? Ты был там, в самой гуще, два с половиной года, тебе виднее, чем мне: как может пойти дальше? Не может ли случиться так, что и из других армий, даже из германской, начнут бежать домой, а? Из французской армии тоже могут бежать, — если, разумеется, побегут из германской; ну, а австрийцам и сам бог велел на Вену, оперетки Штрауса слушать… Не может ли так случиться, а? Как ты полагаешь?
— То есть, это чтобы и там началась революция, как у нас? — качнул отрицательно головой Ваня. — Не-ет, они там, то есть правительство германское, а также австрийское, — нашим пленным читают лекции о революции, это я слышал, а чтобы у себя, — не-ет, этого они не допустят.
— Постой-ка, ты какую-то ересь и дичь понес… Тебе говорили, а ты повторяешь, как попугай! Какие такие лекции нашим пленным? Зачем им это?
— Как же так зачем? Расчет у них очень понятный, — зарокотал Ваня. — Два с половиной миллиона, говорят, наших пленных в одной Германии, — это ли не сила? Пять-шесть огромных армий. Их там обучают, как им сподручнее будет отнимать земли у помещиков, и выпустят к нам через границу: идите, действуйте в этом духе! Они и пойдут чесать.
— А за ними Вильгельм?
— А за ними, конечно, Вильгельм, чтобы занять территорию нашу до Урала.
— Ты-ы… ты, кажется, чью-то шутку принял всерьез, а? От тебя станет!
— На шутку это чем не похоже? Похожа, как гвоздь на панихиду, — угрюмо отозвался Ваня.
— Два с половиной миллиона даровых рабочих чтобы выпустил такой хозяйственный народ, как немцы? — искренне возмутился Сыромолотов-отец.
— Даровых, да не очень, — пояснил ему Ваня. — Эту рабочую силу кормить надо, а чем? Из Румынии вывезли недавно хлеб, это так, а надолго его хватит? А хлеб теперь и есть самое дорогое, именно хлеб, а совсем не какие-то бумажки всех цветов радуги и не почтовые марки… Выпустят два с половиной миллиона ртов, чтобы от них избавиться, — это с одной стороны, и чтобы они у нас все подчистую съели, — с другой стороны.
— Если это действительно будет так, как ты сказал, то план этот… план этот какой-то даже и не человеческий. Вот что значит заниматься всю жизнь свою искусством и никогда не соваться в политику. За это мне и наказание.
— Как это тебе наказание? — буркнул Ваня и посмотрел на отца, взметнув брови.
— Есть где-то такая строка: «И это все, чему я поклонялся!» — глядя в пол, говоря как бы сам с собою, начал объяснять сыну Алексей Фомич. — Искусство, культуру человеческую и общечеловеческую ставил я во главу угла всей своей жизни, и вот выходит, что же именно выходит? Выходит, что совсем не на ту карту ставил… Проиграл, значит, а? Да-да, да, да, да-а-а… Выходит, что проиграл… Это и есть наказание. Ведь ты, кажется, сказал, что это в одной Германии два с половиной миллиона?.. Ну да, именно в одной, и я сам где-то читал… А ведь есть еще много таких пленных и в Австрии… Сколько?.. Если, например, считать тоже до двух миллионов, а?.. Пусть даже только полтора. Всего, значит, у них четыре миллиона… Ого! Ого-о-о!
— Хотя, конечно, не все же будут убивать и грабить, — вставил Ваня.
— Не все? Да, допустим, что только половина, а другая половина вернется к своим хозяйствам, чтобы их тоже ограбили…