Максимов убрал палец.
— У меня… Я помру сейчас. — Глаза у Бетховена налились кровью, распухший шершавый язык мешал говорить. — Мне… У меня диабет… Укол! Или убей сам. Я не…
Максимов вдавил палец, заглушив крик. Из раскрытого рта вырвалось шипение, белые капли прилипли к распухшим синим губам.
— Не ори. Кроме астмы, ещё и диабет? Ну ты даёшь! На одних лекарствах разоришься. Кто снабжает инсулином? Куратор?
Бетховен вытаращил глаза. Синюшные губы затряслись, выдавливая пузырьки слюны.
— Где шприц? В холодильнике?
Бетховен отчаянно закивал. Максимов воткнул ему в рот кляп, вышел из комнаты. Выглянул из окна кухни во двор. Без изменений. Только дождь припустил с новой силой.
Время шло, время, подаренное ему теми, кто погиб раньше. А результата нет, хочешь — вой, хочешь — вешайся.
«Не надо! — одёрнул себя Максимов. — Шансов — один на миллион. Но этот шанс — ты сам. Так что, не мандражируй. Верь — и всё будет по-твоему!»
Он вернулся в комнату. Показал Бетховену тонкий инсулиновый шприц. Тот дёрнулся всем телом.
— Не шуми. — Максимов сел рядом. — Я задам пару вопросов, после этого введу инсулин. Извини, иначе не могу. Не согласен, помирай так. Ты мне не нужен. Отдашь куратора, оставлю жить. Даю слово. Я пришёл за ним. Ты просто встал между нами. Отойди, пока не поздно. Выбирай. Это не предательство, нет. Ты не создан для этой войны. Сдайся, и перестанешь быть моим врагом. Обещаю, я тебя пальцем не трону. — Говорил тихо, склонясь к самому лицу.
Бетховен дёрнул кадыком, мучительно сглатывая вязкую слюну, и кивнул.
Настал момент, когда он мог отчаяться до самоубийственной смелости, заорать во всё выжженное сухостью горло, заставив Максимова самому нанести последний удар. Порой встречались и такие. Но редко. Решив не искушать судьбу — слышимость в «хрущобе» была невероятной, всё проходило под несмолкаемый аккомпанемент семейных разборок, бушевавших на два этажа ниже, — Максимов не вытащил кляп.
— Соловей приходил к тебе?
Бетховен кивнул. Это была проверка.
— Ты сам разрабатываешь операции?
Бетховен отчаянно замотал головой.
— Просто передаёшь то, что приносит куратор?
Бетховен трижды кивнул.
— Плагиатор ты, дядя, а не Бетховен, — процедил Максимов.
Телефон зазвонил неожиданно. Злая, тревожная трель забилась в полумраке комнаты. Максимов рванулся к столу, перетащил аппарат к дивану, левой рукой выдернул кляп, правая сама собой выхватила из-под рукава стилет. Тонкое лезвие легло на горло Бетховена.
— Я сниму трубку. Только пикни лишнее!
— Не… Подожди, — просипел Бетховен и зашёлся кашлем. Белки глаз залило красным. — Нет… Ах-х — ха… Он… Если, он, хр-хр-ха, через два прозвона перезвонит. Ещё один звонок, и бросит трубку. Он близко. Минут десять, не больше. Он всегда так…
— Откроет своим ключом? — догадался Маскимов.
— Да. У двери не встречай. Это — сигнал. Сразу выстрелит. Он такой… Укол, прошу тебя! Всё, а-ха, всё… Только укол, прошу тебя!
Одутловатое лицо стало багровым, губы отвисли, сейчас он ещё больше стал похож на старого налима, выброшенного на берег.
Максимов воткнул кляп. Укол сделал быстро и сноровисто. Тело Бетховена разом обмякло, он облегчённо закрыл глаза.
— Теперь лежи тихо. Тебя уже здесь нет.
Максимов выудил из кармана халата Бетховена флакончик спрея. Выстрелил в воздух ментоловой струёй, убивая посторонний запах.
Сел на пол, спиной оперившись на диван. Пальцы поглаживали полированное жало ножа.
Преторианцы
Дмитрий шарахнулся за дерево.
Из подъезда выскользнула девушка. Замерла, задохнувшись от порыва ветра. Долгополая юбка хлестнула по ногам.
Ссутулившись, наваливаясь на ветер, девушка побрела из двора.
Дмитрий проводил взглядом соседку Бетховена. По учётам её «пробил» давным давно, опасности она не представляла, разве что досаждала Бетховену привычкой петь тоненьким сопрано всякую бардовскую мутотень. Квартиру ей организовала бабушка, бывшая соратница Бетховена. Старая «железная леди» время от времени наведывалась к внучке, чтобы спасти от голодной смерти и избавить от очередного сожителя. Девочка была с большим прибабахом на всю голову, самым верным признаком слабоумия, по мнению Бетховена, было категорическое нежелание переселяться в Домен.
Дмитрий посмотрел на окна Бетховена. В большой комнате горел свет, на форточка кухне была плотно закрыта. Бетховен где-то случайно заработал химический ожог бронхов и с тех пор панически боялся открывать окна. Мало ли что надует сквозняком, прошли времена, когда для здоровья спали с открытыми форточками. Открытую форточку они договорились сделать сигналом провала. Случись такое, Бетховену не составили бы труда разыграть приступ удушья, чтобы заставить чужих впустить свежий воздух в квартиру.