Сегодня «час прессы» затянулся до ранних сумерек. За окном неожиданно быстро погасло небо. То ли тучи нагнало ветром, то ли опять сгустился смог. Воздух в кабинете, как во всём здании концерна, проходил тройную очистку, насыщался полезными ионами и влагой. Но ничего сегодня не помогало. Удушье душило так, будто наглотался городского смрада.
Устав от распирающей боли в висках и звёздочек, прыгающих под веками, Салин, чертыхаясь, принял лекарство.
По последней лечебной методе полагалось поглощать снадобья по сложной схеме: три беленьких шарика из одной баночки, восемь жёлтеньких катышка из второй, четыре крохотных таблетки из третьей и по одной пастилке из пяти коробок разного цвета. Упаси господь перепутать количество и последовательность. А как не запутаться, когда порядок и доза менялись четыре раза в день, а на следующий день полагалась новая схема. Называлось это «медикаментозная терапия пятого поколения».
«Можно представить, что они в шестом поколении намудрят! — Салин с неудовольствием покосился на ряд баночек и коробочек, выстроившихся на столике у дивана. — То ли дело раньше, съел какую-нибудь «тройчатку» — и весь день здоров!»
Головная боль понемногу отступила. Осталась только разбитость во всём теле. Да ещё мучительные судороги корёжили икры.
Он подумал о ионном душе. Щекочущие и колючие струи в купе с озоновым паром быстро возвращали бодрость. Но установка помещалась в крохотном пенале, а добраться до его двери через всю комнату отдыха пока не было сил.
И он остался лежать, закинув руку за спинку дивана. В таком положении растягивались мышцы спины и в позвоночнике унималась тягучая боль.
«Как там сказал Администратор? «Я ухожу, как Первосвященник, который стал свидетелем разрушения Храма». Так, кажется. Неужели история никому не учит? Неужели мы обречены раз за разом сдавать ей невыученный урок? — Он покатал под языком слюну, пропитанную лекарственной горечью, с трудом сглотнул. — Мне мы все напоминаем путника, обнаружившего в пустыне собственные следы. А сил ползти дальше просто нет».
Он закрыл глаза. Надо было отмотать плёнку памяти назад, найти тот момент, когда произошёл системный сбой, и ошибка стала порождать череду ошибок, вязать их гордиевым узлом, удавкой набрасывать на шею…
Он ещё застал сталинских зубров Контроля. Могучих людей, могучей судьбы. Загубившие не одну тысячу жизней и положившие на алтарь великой страны собственную, они ведали истинную цену всему: человеку, времени, стране. Благодаря им, Салин умел быть благодарным и презирал людей, лишённых этого чувства, он стал другим. Врождённый иезуитский ум стал ещё более острым и изощрённым. Но самое странное, если не страшное, только, перевалив за пятидесятилетний рубеж, войдя в возраст зубра, приняв от них дела и эстафету Контроля, он понял по-настоящему… нет ещё не понял, не постиг, а лишь ощутил свою страну.
Она представилась ему огромной, трепещущей от бродящих в её толщи волн энергии, бесформенной массой, распластавшейся в низинах между великими горами и берегами океанов. Она была так огромна, что человеческим умом не постигнуть, то ли это тело исполинского зверя, то ли сама жизнь, спрессованная в студенистую клокочущую массу. Она жила, дышала, заходилась судорогой, пила соки принявшей её земли и бросала в чёрное в высверках звёзд небо протуберанцы ослепительного бело-золотого цвета.
На её багрово-коричневой поверхности, подёрнутой тонкой мертвенно-белой плёнкой, дрожала в такт её дыханию полуразрушенная пирамида.
Он вдруг увидел себя почти на самой вершине, отчаянно цепляющегося за крошащиеся камни, среди таких же, как и он, правящих и руководящих, «ответственных сотрудников» и «компетентных инстанций». А аморфная биомасса готова была поглотить рассыпающуюся пирамиду, как и все предыдущие и последующие.
Знание пришло во сне. В жуткой в своей противоестественной реальности сне. С трудом оторвав голову от подушки, всё ещё в липкой тине сна, встал с постели. Распахнул окно, впустил в комнату студёный валдайский ветер. Глотал жидкий лёд воздуха. Протрезвления не наступало. Завораживающий образ бурящей массы, раскачивающей и разъедающей пирамиду, накрепко засел в голове. Он понял, навсегда.
А утром позвонил Решетников. Надо было срочно возвращаться в Москву. Умер Брежнев. Началось…
По служебным обязанностям он вместе со всеми пытался спасти то, что, как он понимал, было обречённо, скрепя сердце играл, крутил операции, меньше всех веря в их успех.
Весь секрет был в том, что эта масса не способна была порождать пирамиды. Их жёсткая иерархия и законченность были чужды её аморфной природе. Правители всегда привносили её извне, очарованные порядком и благолепием заморских стран. Но не они, а сама масса решала, обволочь ли её животворной слизью, напитать до вершины живительными соками, или отторгнуть, позволив жить самой по себе, чтобы нежданно-негаданно развалить одним мощным толчком клокочущей энергией утробы. По его убеждению, все проекты, рекламируемые многочисленной крикливой братией реформаторов были обречены. Вопрос лишь времени и долготерпения массы.