Салин, охнув, помассировал грудину. Там, слева, где сердце, всё чаще и чаще возникала странная ломота.
«Ладно, не ври себе. Ты просто испугался. У нас один на всех мотив — страх. Страх проиграть, страх не успеть занять место в бункере, страх не дожить до того дня, когда можно будет выбраться на поверхность и вновь увидеть солнце.
А Дмитрий? Он — пешка в Большой игре. Старается выбраться в ферзи. Но… Кто ему сказал, глупышу, что в этой партии не жертвуют проходной пешкой?»
Преторианцы
Дмитрий остановившимся взглядом следил, как танцует, дрожит, пульсирует, меняет форму жирное пятнышко на лацкане поношенного пиджака Седого.
Тело обволакивала зыбкая пустота, ноги стали предательски ватными, в голове крутилась какая-то бессмысленная мелодия. Так часто бывало на ринге, после хорошего удара. Он по опыту знал, что надо собраться, иначе сладкая волна окончательно растопит волю, станет всё равно, пьяно-бестолково, останется только смотреть, как медленно, неестественно медленно, наплывает чёрное пятно перчатки. А потом резкий толчок тупой болью взрывает вязкую пустоту в голове, и ты начинаешь парить, скользя невесомым телом в полной темноте, с наслаждением ощущая, как угасает сознание.
Дмитрий сжал кулаки, с удовольствием почувствовал, как пошла вверх к плечам пружинистая волна. В голове сразу прояснилось, как-будто вынырнул из глубины, в глазах исчезла зыбкая пелена.
— Повтори, только без бубнежа. — Он попытался выиграть время, хотя и так всё было ясно.
Седой нервно облизнул губы и прошептал:
— Понял, шеф! Последние новости. У соседей все лезут на потолок. С утра пораньше рванула «закладка» в Большом Левшинском. Дворника убило нафиг.
— Тоже мне теракт, — презрительно скривил губы Дмитрий. — Копать уже начали?
— Начальство ещё мозгует. Соль в том, что кто-то ночью оборудовал там тайник.
— Так сразу и узнали? — усомнился Дмитрий.
— Остались клочки бумаги. Шиш да маленько, остальное выгорело, но плясать есть от чего.
— Ну и хрен с ними, пусть пляшут. Нам это пофигу.
— Я что думаю, это же рядом с домом Карнаухова.
— Ага, рядом! В другом конце соседней улицы. Прямо под окнами, можно сказать! — Дмитрий уже окончательно пришёл в себя. — Не притягивай за уши, Седой. Инициативу я ценю, но разумную.
— Тут, если покопать …
— Утомил ты меня, Седой! Вот пусть губошлёпы Данилина и копаются! А нам свою работу делать некогда. — Дмитрий рывком встал на ноги. — Народ к выезду готов?
— Копаются ещё, — неуверенно ответил Седой.
— Они там копаются, а ты здесь топчешься! Две минуты на сборы — время пошло! — по-армейски рявкнул Дмитрий.
Он достал из стола пистолет, сунул в кобуру.
Седой мелкими шажками устремился к дверям.
— За сплетню спасибо. Шефа всегда нужно держать в курсе, — сбавив обороты бросил ему в след Дмитрий.
Седой ответил слабой улыбочкой. Вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
В «конторе» теперь погоду делали молодые, состоявшиеся на Первой волне репрессий, когда потребовалось пролить кровь. И они пролили её, вкусив вседозволенность и власть над слабым, дрожащим человеческим существом. У них не было идей, как у дедов и прадедов, они не страдали от комплексов отпрессованных гласностью и реформами оперов КГБ.
Ветераны «крышевания», мастера заказных «наездов» и идеологи перераспределения собственности, как тараканы обжившие пирамиду власти накануне Катастрофы, оказались полными импотентами, когда настало время действовать. От первого же удара безумной пугачёвщины, полыхнувшей в очумевшей стране, с их лиц слетела вся сусальная позолота державности.
Оказалось, что под ней всего лишь серая нездоровая кожа насмерть перепуганных бюрократиков среднего звена. Масштаб событий был явно выше их профессионально узколобого мышления, и их смела и растоптала лавина хищных, голодных и жадных до жизни молодых волков.
Молодёжь, раз вкусив кровь, своей беспощадностью и беспринципность стала нужнее режиму. И старики, не нашедшие в себе силы ни отказаться, ни с энтузиазмом выполнить кровавый приказ, со всем своим опытом и комплексами превратились в жалких подмастерьев.
Седой откровенно боялся своего начальника, намного младше его, но действовавшего с невероятной коварностью и беспощадностью. Комбинации Дмитрия, красиво выстроенные, как шахматный этюд, подкупали широтой и смелостью замысла. Но он с лёгкостью сметал с доски свои и чужие фигуры, не сознавая, что это живые люди. Седой знал, в Дмитриевой игре он такая же фигурка, пожертвовать которой пока не сочли нужным.