— Почему? — пробубнил он и взгляд его забегал. Видимо, он ожидал от меня каких‑то неприятных вестей. Какие неприятные вести я мог сообщить ему? Что ещё боялся потерять этот человек?
— Я приехал проведать тебя. У меня отпуск. Я работаю теперь.
Шмаков молчал. Лицо его раскраснелось от вина. Он беззвучно задвигал сизыми губами — раньше я не замечал за ним такого.
— Ты на пенсии? — спросил я.
— Сорок два рубля, — отрывисто и недовольно сказал он.
— Я буду помогать тебе.
Он стрельнул в меня глазами и ничего не ответил.
У ржавого. ведра с выбитым дном возилась курица. Она подняла голову и уставилась на нас одним глазом.
— Надо покормить, — буркнул вдруг Шмаков и прошмыгнул в дом.
Когда он вернулся, в руках у него была та самая консервная банка с прикрученной к ней сучковатой палкой, которую я видел на кресле. В банке оказалось немного пшеницы. Он высыпал её в руку, спустился с крыльца и аккуратно рассыпал пшеницу по земле.
Курица клевала с жадностью.
— Моя, — кивнув, гордо сказал Шмаков. И вдруг заорал хриплым голосом: —Цып–цып–цып!
Я вздрогнул. Курица шарахнулась к засохшему шиповнику. Шмаков торопливо подошел к калитке, открыл её и, высунувшись наружу, прокричал ещё раз: «Цып–цып–цып!»
— Гуляет где‑то, —озадаченно объяснил он, глядя в сторону. — Их две у меня. Через день несутся. — Он помолчал и прибавил: — Сегодня ни одного не было.
— Может, вторая несется сейчас?
Шмаков и на этот раз не удостоил меня взглядом.
Подумав, проворно поднялся на крыльцо и заглянул в кладовку, отгороженную от коридора дощатой перегородкой. Пол в кладовке был изгажен куриным пометом, в углу стояли, один на одном, два ящика, в верхнем было гнездо.
— А что, они не в подвале разве?
— В каком подвале? — спросил он, глядя перед собой.
— Ну, в подвале. Где раньше были.
— Нет, — сказал Шмаков и решительно помотал головой. — Я уступил подвал. Мне здесь удобно. Я Лопатиным уступил. Мы с ними в хороших отношениях. — Он сказал это с гордостью.
Ночью в подвале под нами крякали утки.
— Есть хотят, —прошептал я.
Мать не ответила. Но она не спала — я различал в падающем из окна тусклом свете блеск её глаз. Мне сделалось не по себе. Кажется, никогда ещё я не чувствовал себя так одиноко.
В кухне на топчане храпел пьяный Шмаков. Вологолов не появился ещё в. нашем доме.
— Гуси кричат, — громко сказал я.
Мать молчала. Я приподнялся на локте, встревоженно заглядывая ей в лицо.
— Какие гуси! — устало проговорила она.
Звук её голоса успокоил меня, я лёг на скрипнувший диван и некоторое время глядел в потолок.
— Утки, — поправился я. — Ты не слышишь?
За окном, далеко от нас, протяжно зашумел и умолк ветер.
— Слышу, —сказала мать и вздохнула. — Спать давай.
— Мария! — ещё раз громко позвал Вологолов.
Мать, босиком выбежав из комнаты, порывисто обняла меня. Притворства не было в этом — мой внезапный визит к ним явился для нее, быть может, большим сюрпризом, чем для Вологолова: уезжая, я обещал лишь позвонить после возвращения из Алмазова.
Вид матери поразил меня, но я не сразу понял, что так изменило её. Её черные волосы, обычно распущенные, были подняты, собраны и простенько схвачены приколками. Это домашняя прическа старила её, лицо было утомленным, большелобым, на неприкрытой беззащитной шее темнели морщинки.
Она прижалась щекой к моему лицу, но тотчас отстранилась и взгляд её беспокойно проник — в мои глаза.
То ли выпитое у магазина вино подействовало на Шмакова, то ли он сообразил, что я не собираюсь причинять ему зла, но он как‑то разом ожил, засуетился и теперь держал себя так, словно мы расстались с ним месяц назад.
Когда он снял в комнате кепку, блеснул голый череп: от волос, которыми он прикрывал когда‑то лысину, осталось лишь несколько свалявшихся клочков — на затылке и возле красных ушей. Я спросил, как он чувствует себя.
— Очень хорошо! Прекрасно! А Митрохин помер! — прибавил вдруг он и засмеялся, ощеря остренькие зубки — одного, переднего, не хватало. — А я ничего. Помнишь Митрохина? Возчик, на ферме у меня работал. Помер весной.
Он снова засмеялся и мне сделалось зябко от этого его смеха.
— Что же ты телеграммы не дал, не предупредил? — дружески гудел Вологолов. — Встретили бы. Ты каким поездом?
На его плотной шее белел крестик пластыря.
Я не ответил и шагнул было вперёд, но остановился, глядя на сверкающий пол.