Капли звонко стучали о раковину. Я туже закрутил кран. Дверь, когда я открывал её, снова противно заскрипела.
Проигрыватель щелкнул и умолк. Наступила тишина. Тая сидела, не шевелясь. Я взял бутылку.
— Выпить надо, — проговорил я. — Коньяк Миши Тимохина.
На втором этаже, над нами, что‑то глухо стукнуло. Я налил коньяка. В полумраке он казался густым и темным.
— Нет, — задумчиво сказала Тая. — Ты не повзрослел. Ты все такой же.
— Может быть. Но я стараюсь.
Она невесело улыбнулась:
— Повзрослеть.
Я пожал плечами и взял рюмку.
Я быстро вышел из клуба. Меня преследовал визгливый голос женщины, поднявшей скандал, когда я ударил мордастого парня.
Навстречу мне летел в клуб Тима Егоров. В алмазов–ской школе мы сидели с ним за одной партой.
— Кирюша! А я к тебе! Мне сказали — ты приехал, я не поверил.
Рыженькое лицо его светилось радостью. Я благодарно пожал ему руку, извинился и прошел мимо.
Через полчаса Тима зашёл ко мне. Шмакова не было— он выклянчил пятерку в компенсацию за оторванную пуговицу и умчался с нею в магазин.
Тима не подавал виду, что знает о скандале в клубе. Он старался развлечь меня. Но победоносно ворвался Шмаков с двумя бутылками вина, и Тима деликатно удалился.
Мы выпили ещё по рюмке и закусили яблоком. Хмель не брал меня, а мне, как и позавчера у Вологолова, хотелось опьянеть. Я закурил. Тая тоже взяла сигарету. Темнело. Мы не смотрели друг на друга, и мы молчали, словно кто‑то приговорил нас к этому тягостному сидению за столом.
Я прикрыл дверь в комнату Федора Осиповича, сел на кровать и закурил. Раньше я никогда не. курил среди ночи.
У Федора Осиповича было тихо, но я знал, что он не спит. Если он и спал, то я разбудил его скрипом двери.
Кто‑то торопливо и не таясь прошел по двору.
— А это наш проспект! — весело объявила Лена. — Имени святого Михаила. — Она хитро взглянула на меня, но смилостивилась и объяснила: — Главврач наш. Михаил Генрихович.
Она вновь была беспечна, как час назад, когда мы добирались до укромной скахмейки в глубине больничного парка.
Я свернул было к лечебному корпусу, но она упрямо замотала головой.
— Я провожу тебя!
Мы вышли за крашеные железные ворота. Вечернее солнце тихо освещало пустынную улицу. Неторопливо проехали на велосипедах парень и девушка.
— Я напишу тебе после операции…
— У тебя нет моего адреса, — сказал я.
— Улица Юбилейная, дом семнадцать, квартира три.
Она улыбалась, поддразнивая меня. Я старался держать себя, как и она — безмятежно и весело, но у меня это получалось плохо. Меня не покидала мысль, что, может быть, я вижу её в. последний раз.
— И за гостинцы спасибо, — прибавила она и смешно поклонилась. — Только все почему‑то фрукты тащат. Они у меня уже вот здесь сидят. Я селедки хочу.
— Я не знал…
— Селедки не разрешают, — сказала она и вздохнула. — Ничего острого.
Было душно, я откидывал простыню, но от окна тянуло прохладой, и я укрывался. Глаза слипались, когда же я начинал забываться, меня будил страх, что Лена умрет. Странное чувство испытывал я в беспокойном своем полузабытье. Мне казалось, что если умру я, в этом не будет и части той чудовищной несправедливости, которую несет в себе смерть Лены. Моя смерть лишь необъяснимым образом очистит меня, превратит в того, кем я стремился и надеялся быть ещё два дня назад. И если после этого кто‑то увидит мою жизнь —всю, без утайки, он скажет, что этот человек жил честно. А предстань я перед тем же судьей живым — иною будет оценка. Но моя смерть касается одного меня, смерть же Лены сделает нелепым все — не для меня, безотносительно ко мне. Она сделает нелепым весь тот мир, который существует кроме меня и кроме нее, кроме каждого человека «в отдельности.
Я снова откинул простыню, но было по–утреннему свежо, и я укрылся. Светало.
Попрощались мы легко и небрежно — словно завтра предстояло увидеться вновь. Ни на мгновенье не посмел я задержаться у больничных ворот, боясь, что Лена обернется и увидит, как я смотрю ей вслед.
Когда, очнувшись после беспокойного короткого сна, я пошел умываться, Федор Осипович уже сидел за столом одетый и выбритый. Он ничего не делал — просто сидел, и, как в былые времена, по–правую руку от него дремала Вера. При племяннице он не позволил бы себе такого.
Я поздоровался. Старик встрепенулся, хотел встать, но остался сидеть и даже не прогнал Веру, как это он всегда делал при моем появлении.