Ещё нынче утром, каких‑то двенадцать часов назад, здесь же, в бассейне был совершенно уверен стармех в их недосягаемости для непогоды, дразнил её (непогоду) и нежился, и вот, пожалуйста. Не обмануло предчувствие: неудачный, отвратительный день.
А начался хорошо, и все хорошо было, пока Сурканов не приволок черепаху. Именно тогда, вышвырнув её за борт, понял Рогов, что все теперь пойдет кувырком. Пусть бы лучше зарезал её цыган!
Стармех был недоволен собой. Все, что говорил ему полчаса назад Антошин, — выдумка, ложь, нету в нем никаких черепашьих инстинктов. Вообще ничего нету. Да и зачем ему? — ни к какому острову он не собирается плыть. Заморочили себе голову ерундой — что чиф, что Петька, и сами не знают теперь, чего хотят. Надо жить… Стармех едва не подумал: как я живу, — но испугался этой наглой мысли, отпихнул. Потеряв равновесие, встал на ноги. Вода стекала по лицу, по открытым глазам, и его качало. Он схватился рукой за борт. Звезды расползались в черноте, как золотистые кляксы, сливались в одно, а потом, когда сморгнул, опять разъединились и съежились.
Пароход накренился и много воды выплеснулось. Стармех, не поворачиваясь, увидел мысленным взором, как роится и светится на палубе планктон, но что‑то подсказало ему, что он лживо видит: нет планктона. Он. медленно погрузил руку в воду, поводил. Не светилось. Ну да, подумал он, я четверть часа в воде и не заметил ни одной искорки — это‑то и подсказало мне, что я вижу лживо.
Опять много плеснуло за борт, и теперь он посмотрел. Палуба была черной — ни единого огонька. Все верно: крупная зьибь, и план. ктон ушел в глубину… Он подумал об этом подробно, как бы вслух, но ещё он думал и про себя, о другом — трудно и невнятно. Тут все мешалось: слова чифа — недавние и давние, из прошлого рейса, Петька Малыга и его слова о Клаве (она хорошая, но ведь у вас могла быть и другая жена, и вы бы относились к ней так же хорошо, любили), а потом все это потеснило и раскидало по сторонам воспоминание, которое вынырнуло бог знает откуда. Рогов и не подозревал, что оно все ещё живо в нем.
Он на огороде, они с матерью и сестрой копают картошку, но без отца; впервые за все время — без отца: война. Ему кажется, что война идёт уже давно, но это не так, прошло всего два или три месяца. Печет солнце. Ночью лил дождь, и теперь парит. Пальцами выковыривает он из мокрой земли некрупные розовые клубни: не долилась картошка.
Воспоминание вспыхнуло (и солнце, и мокрая земля, и муравьи, которых он сдувал с хлеба, когда ели), — вспыхнуло и ушло, и он не задержал его, потому что к чему оно сейчас? Назойливо прокручивались Петькины слова: у вас могла быть другая жена, и вы бы любили её так же.
«Ну и что? —спросил Рогов сердясь и отмахиваясь, потому что надоело в конце концов. — Любил бы. Что из этого?»
Вода в бассейне отхлынула к правому борту, обнажив ноги до колен, и он почувствовал, что воздух холоднее воды. Вчера купался в это же время, но не заметил.
Разумеется, он любил бы и другую жену, не Клаву — ведь он мог просто не встретить Клаву и жениться на другой — но думать так было странно. И то, что он стармех и плавает — тоже необязательно, он мог бы работать на берегу автомехаником или машинистом тепловоза, например — как Аркадий… И Аркадия у него могло не быть.
Зыбко делалось от этих мыслей. Опять воспоминание мелькнуло — уж совсем издалека, из первого детства: в распахнутой настежь форточке появляется чертик в носках, и мать говорит: смотри‑ка, даже у него носки, а ты босиком. Приснилось, конечно, хотя ощущение, что вовсе не сон то был, а видел.
Нет, невозможно так, что все необязательно, что всего этого могло не быть — Клавы, Аркадия, его самого, этого корабля. Если нет на свете ничего обязательного, если случайно все, то и единой правды нет, хотя чиф говорил, что вот он, чиф, не знает этой правды, а я знаю. Когда говорил он такое? Сегодня? Он не знает, а я знаю… Что? Такое чувство было, что он спал, спал, и ему только снилось всякий раз будто он просыпается, но вот только теперь наконец он по–настоящему открывает глаза. Зачем все это: и я, и Аркадий, и Клава, и суда наши, и море, — если все это могло быть, а могло и не быть никогда. Зачем?
Вода то откатывалась от тела, уступая его прохладному воздуху, то вновь принимала в себя, и эта пульсация была неприятна Рогову. Припомнились вдруг ещё одни слова чифа: «Можно это потерять, но вам уже не грозит это — вы перешагнули опасный возраст».