Домой он вернулся под вечер. Переступил порог и увидел на столике в коридоре свой портфель. Но ведь он же оставил его в классе. Кто же принес?..
— Хорош, нечего сказать! — стала журить Петрика бабушка. — И от кого это ты такого норова набрался? Я в каждом письме хвалю тебя родителям, пишу, что ты почтительный, а ты вон каков! Где это видано — всю школу переполошил! Учительница твоя уже два раза прибегала. Чуть не плачет, бедная. Портфель вон твой принесла. Постыдился бы...
Петрик стоял посреди коридора, виновато смотрел себе под ноги и молчал. Он был уверен, что Лиля Ниловна не жаловалась на него, а доверчивая бабушка Ганна конечно же рассказала ей все домашние истории, в том числе и о негожем для войны дедушке Федоре.
— Иди на кухню обедать, — вздохнула бабушка Ганна.
Петрик был голодный и не стал отказываться. Ел молча, торопливо.
Вдруг раздался телефонный звонок.
— Беги, это снова твои звонари, — буркнула недовольно бабушка.
Но Петрик не двинулся с места. Тогда бабушка сама вышла в коридор, и Петрик услышал, как она кричала кому-то, будто глухому, в трубку, что все в порядке, что «скиталец уже дома». Возвратившись на кухню, она сказала:
— Я как следует и не разобрала, с кем говорила... Наверно, это была твоя учительница...
Петрик молчал. А бабка Ганна уже совсем миролюбиво стала говорить о понравившейся ей Лиле Ниловне:
— Намучилась она, бедная, сегодня с тобой... И на меня страху нагнала. Влетела неожиданно, будто пташка ударилась в окно. Вижу — портфель твой у нее в руках, у меня все и оборвалось. Нельзя, детка, пугать так людей, которые тебе добра желают. Да хотя б была для этого причина, пусть бы уж, а то, вишь, деда своего устыдился, не угодил, вишь, покойный — не герой... Не всем в героях ходить. Главное — хорошим человеком быть. А за своего деда ты можешь не стыдиться, ведь оно если вдуматься, то, может быть, и не каждому герою было бы под силу то, как повел себя покойный Федор Негода...
Эти слова сразу взбодрили Петрика. Он вдруг услышал, как за окном между ветвей старых тополей весело перекликаются скворцы. Увидел, как над крышами высотных домов снуют упругие, словно вырезанные из жести, ласточки, а в синей глубине неба клубится след от реактивного самолета, похожий на какой-то сказочный мост, позолоченный вечерним солнцем.
Петрик расправил плечи, поднял голову: он горел нетерпением скорее услышать то, чего до сего времени не знал о своем дедушке Федоре.
Бабка Ганна, вспоминая самый черный день в своей жизни, замерла у края стола.
...В тот день у них в семье случилось большое горе — умерла свекровь. Всю ночь боролась со смертью, хотела дождаться сына, чтобы в последний раз взглянуть на него.
Приходя в сознание, спрашивала: «Гриця все еще нет?» — и горестно смотрела на дверь.
Гриць где-то задерживался, Ганна нервничала: вон за Сулой второй уже день слышны выстрелы, а по селу то и дело снуют мотоциклы с немецкими автоматчиками, черными тенями носятся вооруженные полицаи на лошадях. Долго ли до беды.
Недавно из глиняных карьеров сбежало несколько пленных красноармейцев. Где они теперь? Ушли в партизаны, как те трое, которые позапрошлой ночью встретились у реки с Грицьком?..
Он не ввел их в хату, не сказал о них ни больной матери, ни ей, жене. Молча собрал кое-какие харчи и вышел. Ганна тихо пошла следом за ним. Когда спустилась к реке, увидела отплывающую от берега лодку и четыре фигуры в ней.
Ганна привыкла к ночным отлучкам Грицька. Догадывалась, что он связан с партизанами, но не заводила с ним разговора об этом. Раз муж сам ничего не говорит, значит, нечего ей приставать к нему с расспросами...
Мать так и не дождалась сына — умерла.
Тускло светила красноватым пламенем плошка. Испуганно дрожали на стенах черные тени. Печально серели занавешенные ряднинами окна.
Кто-то осторожно постучал в окно. Ганна кинулась в сени, открыла дверь — Гриць! Припала к нему, мокрому, холодному, пропахшему осенними плавнями.
Сняв кепку, он долго стоял с опущенной головой около мертвой матери, затем повернулся к Ганне и дрогнувшим голосом сказал:
— Схожу к Федору... Да и соседям надо показаться...