А над его головой, освещая узкое красное знамя и буквы: «Все честные люди, идите сражаться под это славное боевое знамя!» — сверкало горячее июльское солнце — первый помощник моего учителя, живописца вывесок Ефима Зака.
УПОЛЗАГ
— Для красных, — говорил мой учитель, живописец вывесок Ефим Зак, — я все вывески делаю красным. Больше ничего не придумаешь. Раньше я знал: «Оптик» — это глаз, «Сапожник Блюмберг» — это туфля, «Бакалея Мошковской и сыновья» — это сахарная голова в синей рубашке. А теперь? Что я могу нарисовать к слову УИК? Или вот это… — Он ткнул пальцем в начатую вывеску, — УПОЛЗАГ.
Я обрадовался:
— Ой, здесь я знаю, здесь надо, которое уползает. Какую-нибудь змеюку!
— Новая жизнь, новые слова! — махнул он рукой. — Слова непонятные и жизнь непонятная!.. Натри мне, Гиршеле, киновари для…
Но тут жена Зака, Фейга, ворвалась в мастерскую и стала прижимать к груди липкие, в тесте пальцы:
— Ефим, Ефим, что ты сидишь? За тобой уже пришли!
Мы с Заком кинулись к окну. Высокий красноармеец в очках и в добела выстиранной многими дождями гимнастёрке привязывал коня к столбику, на котором красовалась яркая, как пламя, вывеска: «Художественный салон Е. Зак».
Завидев нас, он крикнул:
— А который тут Заков?
— Это… скорей всего… я! — ответил чуточку побледневший Зак.
Красноармеец подошёл к окну.
— Получите… из штаба! — Он снял будёновку, вынул из неё конверт, чернильный карандаш и бумажку, на которую щедро цыкнул: — Распишитесь!
Потом он сел на коня и поскакал, с восхищением оглядываясь на огненную вывеску «салона».
Фейга опустилась на топчан. На груди её отпечатались все десять пальцев:
— Что там, скорей! У меня бьётся сердце! Зак разглядывал письмо:
— У всех оно бьётся, Фейгеле, и это ничего не значит. Гиршеле, подай очки. Посмотрим. Второе письмо за этот год. Что-то меня стали забрасывать письмами!
Он осторожно разлепил конверт, стал читать и вдруг рассмеялся. Фейга бросилась к нему. Я схватил письмо, прочитал:
— «Товарищ Зяк. Просьба к вам явиться в штаб, не откладывая. Комиссар Бубенчик».
Зак засмеялся, протирая очки:
— У них сломалось «а». Я уже стал «Зяком».
Я спросил:
— А как это может сломаться «А» или «Б»?
— Это же напечатано на пишущей машинке, — ответил Зак. — Скоро, наверное, и для вывесок придумают такую машинку, которая сама будет печатать любым стилем «мясо», «часовой мастер», «уик» и «уползаг». И мы с тобой, Гиршеле, останемся без работы.
Он снял заляпанный красками халат, надел пиджак, на котором тоже немало было разноцветных пятен, причесал на лысине три волоска, которые всё равно опять вздыбились, и отправился в штаб.
Он вернулся не скоро. Фейга напекла миску кукурузных блинов, дети успели их расхватать, я натёр гору киновари, а Зака всё не было.
Наконец он пришёл и, перешагивая через порог, снял шляпу:
— Пролетар де ту ле пей, унитеи ву! — Что? Что-о?.. — испугалась Фейга.
— Ничего! — Он сел к столу, снял пиджак, подхватил холодный блин. — Я пришёл, вижу дверь с надписью: «Комиссар». Написано неважно, чернилами… Ты бы, Гиршеле, это лучше сделал. Ведь каждая буква имеет свой закон построения. Возьмите букву «О». Её надо…
— Ефим! — перебила Фейга.
— А-а-а, да. Так я зашёл в ту комнату. И угадай, кого я там встретил? Мусю из Дубравичей! Я говорю: «Мусечка, ты не знаешь, где тут комиссар?» Она говорит: «Знаю». — «Так скажи мне скорей, потому что мне некогда с тобой разговаривать!» А она смеётся: «Придётся, потому что это я, и я вас уже жду. Садитесь!» Я так и сел!
— Я помню её рождение, — сказала Фейга. — Она была семимесячная… Дальше!
— Сейчас!.. Дай-ка мне ещё блин!.. Нам предстоит большая работа. По эскизам! Это, Гиршеле, самая солидная, самая настоящая работа. Эскиз — это предварительная…
— Ефим! — Фейга стукнула вилкой.
— Да. Она сказала: «Зак, вы должны нам помочь воевать с бароном Врангелем!» Я сказал: «Мусечка, то есть, извиняюсь, товарищ комиссар, стрелять я не люблю. Если выстрелишь и не попадёшь, так нечего было и браться, а если выстрелишь и, не дай бог, попадёшь в человека, так это ещё хуже. Ефим Зак, — сказал я, — человек искусства». Она сказала: «Мы как раз хотим, чтобы человек искусства помог нам». Я сказал…
— «Я сказал, она сказала»!.. — передразнила Фейга. — Оставь хоть один для мальчика. —Она пододвинула миску поближе ко мне: — Ешь, Гиршеле!
Зак смутился:
— «Вы знаете, — спросила она, — что такое агитваг?» Я говорю: «А это случайно не то, что уползаг?» — «Нет, это агитационный вагон. И вы нам должны его расписать. Снаружи! Чтобы каждый, кто увидит этот агитваг, записался в Красную Армию. И надо сделать эскизы. А наверху надо написать…» Сейчас… — Зак достал из кармана бумажку, прочитал: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Пролетар де ту ле пен, унитеи ву!»
Фейга стала убирать со стола:
— А сколько они дают?
Зак поднялся, зашагал из угла в угол:
— Фсйгеле, это же не «Мясо Лейзера Бланка», не «Сапожник Блюмберг»… Это же агитваг! — Он постоял у окна. — Не обидят! Не такие люди!
— Вагоны красить! — сказала Фейга. — Нет, заказ мне не нравится! — и вышла на кухню.
Я спросил:
— А что же надо нарисовать?
— В том-то и дело! Я её тоже спрашивал: «Что?» Она говорит: «Вы же мастер, вы должны сами придумать». С тем я и ушёл… Давай, Гиршеле, думать.
И вот мы стали думать. Мы всё время думали. По утрам, когда мы встречались, Зак говорил:
— Ну как? Что придумал? — Ничего! А вы?.
— Ещё меньше!
Он садился на топчан, закуривал:
— Давай, Гиршеле, рассуждать! Чего хотят красные? Чтобы не было бедных, чтобы все стали богатые…
— Ага! — подхватил я. — Ой, давайте нарисуем человека и около него много денег! Как будто вот он был бедный и вот он стал богатым…
— Ты думаешь? Нет, это не совсем то. А если, Гиршеле, нарисовать райский сад, эдем? Значит, жизнь на земле будет, как там. Нарисовать Адама, Еву, ну, кто там ещё был…
Он стал набрасывать эскиз:
— Видишь, так вот Адам, здесь Ева, тут яблоки, тут какие-нибудь пальмы… — Он посмотрел на рисунок. — Пойду к Мусс, посоветуюсь. Она же комиссар всё-таки!
Два часа он пропадал в штабе и вернулся весёлый:
— Гиршеле, эдем не годится! Она всё объяснила, всю программу. Никакого Адама не было. Слушай! Диктатура пролетариата! Классовая борьба! Дружба народов! Кто не работает, тот не ест! Очень хорошая программа! И надо делать скорей, потому что эшелон ждать не будет. Теперь я знаю: на одной стенке — дружба народов и ту ле пеи, на другой — союз между рабочими и середняцким хозяйством… Даёшь эскизы, Гиршеле!
Он сел рисовать. Я в меру своих сил помогал ему. Мы торопились. Потом мы аккуратно раскрасили эскизы акварелью и понесли в штаб.
Муся утвердила их. И мы пошли на вокзал выбирать вагон. Нас провожал тот самый красноармеец, высокий, в очках. Его звали Филат.
— Ты сделаешь хорошо, товарищ Заков! — говорил он, перешагивая через рельсы. — Я твою руку видел там, на вывеске около вашей хаты. Удалая работа!
В тупике стоял длинный, необычный вагон.
— Так называемый международный, — сказал Филат и похожим на пробочник ключом отпер дверь. — Раньше в нём самые миллионщики катались!
— Классовая борьба! — ответил Зак.
Мы прошлись по узенькому коридору, посидели на мягких диванах, погляделись в зеркала. Вдруг Зак нахмурился.
— Окна! — закричал он. — Что я сделаю с окнами? Восемь окон — восемь дырок!
Но рассуждать было некогда. Филат поторапливал нас. Он принёс много всяких красок, олифу, сиккатив, кисти, стремянку. В роскошном купе мы устроили мастерскую, развели белила и загрунтовали наружные стенки вагона.