Я немного подумала и сказала:
— Рузвельт ведь так и не выступил с той речью, да? Ну, с той, в которой он собирался упомянуть твою «мексиканскую карту» в качестве свидетельства. Это было бы замечательно — и могло, наверное, все изменить.
— Ты очень добра, моя дорогая, — ответила мать. Я поняла, что сегодня мне ее не расшевелить, как бы я ни старалась. Была в ней какая-то покорная усталость — слишком много несчастливых воспоминаний кружилось в воздухе.
— Рузвельт должен был выступить с речью десятого декабря. Но потом случился Перл-Харбор — и «мексиканская карта» ему больше не понадобилась.
— А вот Томс утверждает, что Ромер был русским агентом. Как Филби, Берджесс, Маклин — думаю, что Ромер покончил с собой именно поэтому. Он был слишком стар, чтобы бежать, как они.
— В этом гораздо больше смысла, — согласилась мама. — Я так и не смогла понять, почему Моррис решил, что Ромер работал на абвер. — Она улыбнулась бессмысленной улыбкой. — И все же, — добавила мама с тяжелой иронией, — нужно хорошо понимать, каким малозначительным и смешным все это выглядело, как бы это выразиться, на «большой картине».
— Но это не было малозначительным и смешным для тебя, — заметила я, кладя свою ладонь на ее руку. — Подобные вещи всегда зависят от субъективной точки зрения. Ведь это ты была в пустыне с де Бака — а не кто-то другой.
Неожиданно у нее в глазах появилась усталость. Она ничего не ответила и затушила свою сигарету, не докуренную и до половины.
— С тобой все в порядке, Сэл?
— Я плохо сплю, — ответила она. — К тебе никто не подходил? Не было ничего подозрительного?
— Я сейчас сяду в машину и уеду домой, если ты снова примешься за свое. Не говори глупостей. Все кончилось.
Мама не обратила на мои слова никакого внимания.
— Понимаешь, это было ошибкой с моей стороны. Ты должна была встретиться с ним под вымышленным именем. Вот что меня беспокоит.
— Это бы не сработало. Он проверял меня. Я должна была честно сказать, кто я такая. Мы говорили об этом уже сто раз. Прошу тебя, не заводи все снова.
Мы посидели немного молча.
— Где Йохен? — спросила я.
— В доме — рисует.
— Нам пора отправляться. — Я встала. — Я пойду, соберу все его прибамбасы.
И тут я кое о чем вспомнила.
— Но чего я до сих пор не могу понять, — сказала я, — так это почему все-таки Ромер стал русским агентом?
— А почему стали другие? — парировала мать. — Посмотри на них: все из среднего класса, хорошо образованы, масса привилегий, представители правящей элиты.
— Но посмотри на то, как жил Ромер, на все, что окружало его. Деньги, положение в обществе, власть, влияние, красивые дома. «Барон Мэнсфилд из Хэмптон-Клива» — у него даже титул был. Мальчик, запертый в кондитерской сливок общества, разве не так?
Мать тоже поднялась на ноги и теперь собирала разбросанные игрушки Йохена на газоне за домом. Она выпрямилась, держа в руке пластмассовый меч.
— Ромер всегда говорил мне, что есть только три причины, по которым предают свою родину: деньги, шантаж и месть.
Она протянула мне меч и подняла водяной пистолет, лук и две стрелы.
— Деньги отпадают, — сказала я. — Шантаж тоже вряд ли. Так кому же и за что он мстил?
Мы пошли к дому вместе.
— В конце концов, я думаю, все сводится к очень английской вещи, — серьезно и задумчиво произнесла мама. — Ты знаешь, что я приехала сюда, когда мне было уже двадцать восемь. Порой человек со стороны способен заметить то, чего не видят те, кто живет здесь давно. Надеюсь, ты помнишь, что Ромер был первым англичанином, которого я действительно узнала… Должна была узнать по-настоящему, — добавила она, а я почувствовала, что боль прошлого все еще жива в ней, шевелится под ее воспоминаниями. Она посмотрела на меня тем самым своим ясным взглядом, как будто хотела, чтобы я опровергла то, что она собиралась сейчас сказать. — Но, зная Лукаса Ромера так, как знала его я, и, разговаривая с ним, наблюдая за ним, я неожиданно поняла, что иногда это столь же просто — и, может быть, иногда даже более естественно — ненавидеть свою страну так же, как и любить ее. — Она улыбнулась понимающе и грустно. — Когда я увидела его в тот вечер — Лукаса Ромера, лорда Мэнсфилда: «бентли», дворецкий, дом в Найтсбридже, клуб, связи, репутация… — мама посмотрела на меня, — то я подумала про себя: так это и есть его месть. Лукас получил все. Все, что только, кажется, можно пожелать: деньги, репутацию, уважение, стиль, даже титул. Он стал лордом. Ну, боже мой! Он смеялся все это время. Все это время он насмехался над ними всеми. Каждый день, каждую минуту, когда шофер вез его в его клуб, когда он направлялся в палату лордов, когда сидел в гостиной своего дома в Найтсбридже — он смеялся.
Ее лицо стало смиренным.
— Вот почему я была уверена — абсолютно, без всяких вопросов, — что он должен был убить себя той ночью. Лучше умереть под шум аплодисментов, всеми обожаемым и уважаемым. Если бы существовали небеса, то он и там бы сидел и смеялся, глядя вниз на поминальную службу в честь него — со всеми этими политиками и знаменитостями, пришедшими, чтобы помолиться за упокой его души. Дорогой старина Лукас, отличный парень, соль земли, настоящий английский джентльмен. Ты сказала, что я победила — Ромер победил тоже.
— До той поры, пока Родриго не опубликует свою книгу. Она произведет фурор.
— Мы поговорим об этом как-нибудь на днях, — сказала она строго. — Правду сказать, я не очень довольна всем этим.
Мы нашли Йохена; он протянул бабушке свой рисунок — с изображением отеля, который, по его словам, был лучше «Ритца» — и мы сложили все вещи в машину.
— Ах да, — спохватилась я, — вот что я хотела еще спросить, о чем я все время думаю. Это покажется глупым, но — какой он был, мой дядя Коля?
Мама выпрямилась.
— Дядя Коля, — повторила она, как будто проверяя на вкус непривычное словосочетание. Она прищурила глаза, сдерживая слезы. — Он был замечательным, — сказала мама с наигранной веселостью в голосе, — тебе бы он понравился.
Я подумала, может, я зря напомнила ей о брате, но мне на самом деле хотелось это знать. Я загнала Йохена в машину и уселась в нее сама.
Опустив окно, я попыталась напоследок еще раз успокоить маму:
— Все хорошо, Сэл. Все позади, все кончено. Тебе больше не надо беспокоиться.
Она послала нам воздушный поцелуй и пошла в дом.
Едва только мы выехали за ворота, как Йохен сказал:
— Кажется, я забыл свой свитер на кухне.
Я остановила машину и вышла. В дверях я бодро крикнула:
— Это опять я! — И прошла в кухню.
Свитер Йохена лежал на полу под стулом. Я нагнулась, подняла его, поняв, что мать, должно быть, снова вышла в сад.
Я посмотрела в окно, пытаясь отыскать маму взглядом, и в конце концов увидела ее, наполовину скрытую ракитником, у ворот изгороди, выходивших на луг. Она смотрела на лес в бинокль, медленно водя им из стороны в сторону. За лугом дубы-великаны все еще тяжело вздыхали, сопротивляясь ветру, а мать выискивала среди их стволов, в темноте подлеска, признаки кого-то, наблюдавшего за ней, ожидавшего застать врасплох Еву Делекторскую, потерявшую бдительность и осторожность. И тут я поняла, что она никогда не изменится. Моя мать всегда будет всматриваться в Ведьмин лес, как она делала это сейчас, и ждать, что однажды кто-то придет и заберет ее. Я стояла в кухне, наблюдая за тем, как она все еще искала свою Немезиду там, за лугом, и неожиданно подумала, что это и есть наша жизнь, в этом и заключается смертность человека, это и есть общий признак человечности. Однажды кто-то придет и заберет нас: и вовсе не нужно быть шпионом, чтобы чувствовать себя подобным образом. Мать все стояла и смотрела на деревья за лугом.
А деревья в темном лесу раскачивались на ветру, и солнечные пятна плавали по лугу, подгоняемые тенями облаков. Выцветшая трава волнами ходила на ветру, как живая, как мех или шерсть какого-то большого зверя: причесываемая ветром, теребимая ветром, всегда в движении — а мать все смотрела, все ждала.