— Эванжелиночка, — неуверенно бубню я, — если мужчина удовольствовался голым сексом, то он изначально ущербен. Ну и забудь, пусть себе катится. Эванжелиночка, тебе только двадцать девять, и впереди в жизни тебя ждет мужчина, который не остановится лишь на изучении отдельной части твоего организма, а заглянет тебе в сердце и узнает, какая ты удивительная, милая, добрая, как ты умеешь любить и быть преданной, верной, бескорыстной. Ты только не разменивайся на озабоченных придурков…
Но из моей лицемерной проповеди (как это ни грустно, но я уверена, что новый более-менее настойчивый озабоченный придурок опять же добьется своего) Эванжелина воспринимает только слово «придурок», и это вызывает новый залп всхлипываний и подвываний.
Точно такие же несчастные глаза и залитые слезами щеки я видела двадцать лет назад, когда из всей веселой и многочисленной команды уличных соловьев-разбойников только одна Эванжелина ухитрялась зацепиться платьем за железку, свалиться на асфальт и разодрать в кровь коленки.
И тринадцать лет назад было то же самое, когда из сексуального бума, охватившего наш десятый класс, одна лишь Эванжелина выбралась с растущим животом, на который мы вдвоем смотрели с благоговейным ужасом и не знали, как его ликвидировать втайне от родителей. Родители были суровы и прямолинейны.
В двадцать четыре года Эванжелина, как в бурную реку, ринулась замуж. Восьмилетняя и обожаемая дочка Катя была со стонами отдана бабуле-коммунистке в подмосковную деревню, а Эванжелина завертелась в круговороте презентаций, посольских приемов и заграничных поездок. Кратковременный муж сумел предоставить ее изумительной красоте соответствующую оправу. И Эванжелина сверкала, как искусно ограненный алмаз. Год сказочного замужества окончился внезапно и трагически. Мужа сбила машина, он оказался замешанным в каких-то мафиозных делах. Эванжелину в траурном наряде затаскали по судам, конфисковали имущество, из которого удалось сохранить лишь квартиру, записанную на Эванжелину, и то барахло, которое мы спрятали у меня.
Муж был хотя и гангстером, но веселым и горячо любимым. После его смерти Эванжелина похудела на семь килограммов, закончила курсы косметологов и забрала из деревни Катюшу. Теперь днем она ковыряла и массировала физиономии богатых теток, а вечером мы с ней смотрели видик, листали каталоги и мечтали, что купим или сошьем в будущем.
Катюша (какое счастье, что тогда, в десятом классе, нам все-таки не удалось найти врача, промышляющего подпольными абортами!) выросла в тринадцатилетнюю серьезную девицу. Внешность она унаследовала от Эванжелины, а мозги — от очкастого студента-дезертира. Она любила свою молодую и безответственную мамашу, но благодаря пуританскому воспитанию в деревне у бабули — строительницы одной из веток БАМа — и влиянию английской спецшколы, к этой любви примешивались жалость и осуждение.
Сквозь теплый, ветреный июль мы неторопливо доковыляли до зарплаты. А зарплаты мы ждали, как ждут младенца в семье, где врачи предрекли окончательное бесплодие. И она не обманула наших ожиданий. 31 июля я получила в руки пачку «деревянных» и в отдельном конверте — стодолларовую купюру.
В тот же вечер к нам примчалась Эванжелина. Она все еще пребывала в роли жестоко обманутой женщины, но уже искрилась предвкушением какой-то головокружительной аферы.
— Мы идем в казино! — закричала она с порога. — Мы выиграем десять тысяч, нет — сто тысяч долларов!!!
Идти в валютное казино с одной стодолларовой бумажкой, первой, которую я держала в руках за всю свою жизнь, казалось сумасшествием. Но Эванжелина в два счета доказала мне преимущество ста тысяч перед одной сотней, мой мысленный взор уже кровожадно шарил по полкам валютных магазинов города, и я сдалась. Если маховик несчастий, постигших меня в эти месяцы, был запущен, когда я устроилась на новую работу, то своим решением посетить казино мы сообщили ему дополнительный заряд энергии.
Для налета было выбрано «Макао» — на «Савой» не хватило духа, да и входная плата там съела бы все наши сто долларов.
Первого августа, в субботу, Эванжелина притащила два мини-платья, потом профессионально изобразила на наших лицах фирменный мейкап «Сумерки в тропическом лесу», и, глотнув для смелости по 153 грамма амаретто «Казанова» из коллекции Сергея, мы отправились навстречу неизвестности.
В радиусе двадцати метров от входа в казино брусчатка была тщательно вылизана и как будто бы надраена наждачной бумагой. Крепыш в форменном пиджаке приоткрыл перед Эванжелиной тяжелую резную дверь, а мне преградил путь грудью, способной прикрыть сразу три амбразуры.
Между мной и охранником состоялся следующий диалог:
— Have you got hard currency?.[1]
— Ma certo, caro, pensai che posso qui venire senza avere i soldi?.[2]
— Извините, синьора, пожалуйста, проходите, я принял вас за русскую…
А если принял за русскую, то какого черта задавать вопросы на английском? Чувствую, как во мне крепнет отвращение к внезапно народившемуся классу откормленных мордоворотов, которые, нацепив модные пиджаки и вызубрив пару иностранных фраз, считают себя на три уровня выше тех несчастных, кто продолжает ходить на заводы и там создавать материальные ценности, толпиться в магазинах за дешевыми супнаборами и давиться в автобусах.
А может быть, я просто зануда и пусть каждый живет как хочет?
Прорвав заграждение, я устремилась на помощь Эванжелине, которая растерянно взирала на симпатичную высокую девушку в униформе. Девушка говорила по-английски, а Эванжелина из всего английского знала лишь «сорри», «гуд» и один глагол, наиболее часто употребляемый в американских видеофильмах. Можно было подумать, что мы попали не в казино, а на курсы ликбеза — они, наверное, решили нас закопать со своим английским. Я вмешалась. Девушка облегченно вздохнула, одарила нас божественной улыбкой, сообщила, что она — менеджер, совсем недавно прилетела из Америки, и повела нас к рулетке — сначала мимо одноруких бандитов, потом — мимо карточных столов.
Рулетка находилась на втором этаже. Небольшой зал, благодаря плотно зашторенным окнам, был погружен в полумрак, но зеленые игорные столы были залиты ярким светом. Слышались приглушенные голоса и вздохи, звук катающихся шариков. От присутствующих дам мы с Эванжелиной отличались отсутствием сверкающих побрякушек на шеях и запястьях. Но по встревоженным мужским взглядам я поняла, что даже здесь, где мысль сосредоточена только на игре и выигрыше, появление Эванжелины не осталось незамеченным.
Моя душечка горячо шептала мне на ухо:
— Будем играть по системе. От общего — к частному. Поставим сначала на красное, потом на столбец, потом на каре, потом на разделение, а потом на семерку — у меня седьмого числа день рождения…
Из этой взволнованной скороговорки я поняла, что 1) Эванжелина основательно подковалась, прежде чем идти в казино, 2) сыграть самой мне не удастся, 3) сейчас мы поставим сто долларов на красное и выпадет черное.
В общем, я разменяла в кассе бумажку, вручила Эванжелине 50 долларов и ушла к другому? столу.
Там было только два свободных места. Я села. На меня никто не поднял глаз, и через минуту я сама забыла обо всем на свете. Шарик бегал по кругу, напротив сидела нервная, возбужденная девушка-азиатка. Судя по горе фишек и мятых бумажек, везло ей сегодня основательно. Крупье методично провозглашал: «Делайте ваши ставки, господа», — но я пока только смотрела.