Нам следовало еще раз оценить наши возможности. Я считал, что мы теперь находимся достаточно далеко от известных нам позиций повстанцев и можем вызвать вертолет. Все согласились со мной, и на рассвете я взялся за спутниковый телефон.
Я нажал на кнопку включения/выключения. Никакого результата. Нажал снова. То же самое. «Черт. Должно быть, батарейка. Как сказать об этом другим?»
Скорее всего, пока я продирался через заросли, телефон включился сам собой и батарейка села.
Без работающего телефона вызвать вертолет было невозможно. Мы все совершили ошибку, уверив себя в нашем успехе. Теперь, когда мы поняли, что никакого успеха не было, мы совсем пали духом. Две ночи форсированного марша увели нас меньше чем на четверть намеченного расстояния. Пол, улучив момент, сделал снимок. Мы даже не смогли заставить себя улыбнуться в объектив.
Должно быть, мы заснули, потому что я вдруг обнаружил, что прошло два часа, а на лицо мне падают капли дождя. Я снова чувствовал себя более или менее человеком. Я разбудил остальных, и мы посовещались. Спутники мои считали, что ночное продвижение слишком затруднительно и нужно подумать о дневных переходах. Я уступил им, и тут мне вдруг пришло в голову, что, если путь отнимет у нас слишком много времени, наше «безопасное прибежище» может перейти в руки повстанцев: по радио сообщали, что силы ОРФ продолжают приближаться к Фритауну.
Если передвигаться днем, придется изменить тактику. Мы согласились с тем, что надо будет рискнуть и попытаться заручиться помощью дружески настроенных гражданских. Почему бы не попробовать найти проводника, знающего тропы в джунглях и способного провести нас в обход деревень, о которых известно, что они контролируются ОРФ? План показался нам разумным, и мы тронулись в путь.
Вскоре мы достигли опушки леса и остановились. Мы увидели пару глинобитных хижин, старика, разжигающего костер. Понаблюдали за ним несколько минут. Больше вокруг никого не было. Мы поняли, что старик этот — крестьянин, да и годами он был слишком стар для повстанца.
Надев бейсболки с символикой ООН, мы приблизились к крестьянину. Повел он себя очень дружелюбно, однако, как я ни пытался с ним объясниться, понять меня старик не мог. Я обменял у него сигарету на небольшое количество воды и орехов, и мы направились к другому дому.
Там жил крестьянин с женой и детьми. Еще несколько сигарет перешли в его руки, я снова попробовал объясниться с ним знаками. Я читал ему с карты названия деревень. Если я знал, что деревню контролирует ОРФ, то показывал опущенный вниз большой палец и хмурился. Если же знал, что силами ОРФ деревня не контролируется, то поднимал большой палец вверх и улыбался. Вскоре крестьяне усвоили, что это означает. Я продолжал читать названия местных деревень, а они поднимали или опускали большие пальцы.
Ближайшая к нам свободная от повстанцев деревня называлась Йела. Один из сыновей крестьянина отвел нас в нее, и мы быстро поняли, что ОРФ в этой деревне должны ненавидеть: у некоторых ее жителей не хватало рук или ног, отрубленных повстанцами. Старейшина деревни разговаривал с нами через четырнадцатилетнего переводчика по имени Алусейн. Мы объяснили, что прибыли в Сьерра-Леоне, чтобы помочь народу этой страны, однако люди из ОРФ напали на нас и убили нескольких наших товарищей. Старейшина ответил, что гостеприимство — это неотъемлемая часть культуры Сьерра-Леоне, а поведение ОРФ огорчает его. Я спросил у старейшины, не найдется ли у них проводника, который довел бы нас до Мили-91, и Алусейн, переводчик, вызвался сделать это.
Малый он был чрезвычайно выносливый. Он страдал от приступов малярии и открытой раны на животе, которую лечил припарками из листьев и коры. Он сказал, что рана эта — «подарок от ОРФ», однако в подробности вдаваться не стал. И еще он почему-то все время улыбался. Карты Алусейн ни разу в жизни не видел, представление о расстоянии складывалось у него единственно из того, сколько времени требуется, чтобы его одолеть («четырнадцать часов до Мили-91, если идти быстро»).
Задерживаться в деревне не стоило — повстанцы регулярно «навещали» ее, поэтому мы наполнили наши бутылки водой, съели пару самых вкусных, какие мне когда-либо доводилось пробовать, плодов манго и снова тронулись в путь. Нам все еще оставалось пройти шестьдесят километров.
Даже в своих шлепающих сандалиях Алусейн умел перемещаться лишь одним способом — быстро, а останавливаться не любил. Он сказал, что слухи о появлении в этих местах четырех белых солдат распространятся быстро и потому нужно двигаться быстрее слухов. Каждый раз, как мы останавливались, чтобы попить, Алусейн скручивал себе папиросу с марихуаной. Неудивительно, что он так часто улыбался. Все тропы в буше он явно знал как свои пять пальцев. Мы по-прежнему старались избегать любых населенных пунктов, а когда это оказывалось невозможным, залегали и отправляли Алусейна вперед, на разведку.
Если нам приходилось проходить через свободную от повстанцев деревню, мы по крайней мере получали возможность наполнить бутылки водой. Мы также старались отдать дань уважения старейшине деревни, оставляя щедрые денежные подарки, поскольку знали, что по нашим стопам могут пройти и другие спасающиеся бегством солдаты ООН.
Меня поражало, как много местных жителей помогает нам. Я спросил Алусейна, почему он с такой готовностью рискует ради нас жизнью. Алусейн затянулся папироской и задумчиво ответил:
— Да мне сегодня заняться больше нечем.
День разгорался, становилось все жарче и жарче, однако мы не сбавляли ходу, подстегиваемые мыслью о том, что каждый шаг приближает нас к спасению. Пейзажи и люди здесь были прекрасны, я начал вновь радоваться жизни. Усталость и страх смерти делали для меня все, что нас окружало, лишь более захватывающим. Все мои органы чувств были нацелены на то, чтобы обнаруживать потенциальную угрозу нашей безопасности, а в виде вознаграждения за это я стал замечать всякие мелочи, которые в иных обстоятельствах пропустил бы, — щебечущих птиц, обезьян, играющих на деревьях. Никогда еще плоды манго не казались мне такими вкусными, а вода — такой освежающей. Однако к двум часам дня мы провели в походе, практически не останавливаясь, двадцать часов, и ноги нас больше не держали. Я велел сделать привал, и мы пару часов пролежали в тени.
Смена тактики окупилась. Двигаясь ночами, мы могли проковылять еще несколько недель. А при дневном свете и наличии проводника мы прошли к сумеркам почти сорок километров, выйдя к камаджорской деревне Мбенти.
Мбенти стоит на левом берегу реки Рокел, обозначающей здесь границу между ОРФ и Силами гражданской обороны (СГО). Однако, поскольку силы ОРФ наступали на Фритаун, мы не были уверены в том, насколько дружелюбный прием окажут нам в Мбенти.
Мы спрятались, а Алусейн расспросил местных крестьян, которые заверили его, что Мбенти все еще остается в руках СГО. На карте река Рокел выглядела пугающим препятствием, однако Алусейн знал место, где ее можно было перейти вброд. Глубины было примерно по пояс, а усталые ноги наши, оказавшись в воде, чудесным образом ожили.
В Мбенти мы входили на закате. Я предложил Алусейну остаться с нами на ночь в деревне, однако ему не хотелось задерживаться здесь. Я щедро с ним расплатился. Алусейн, по-прежнему улыбаясь, удалился во тьму — похоже, мысль о том, что для возвращения домой ему придется пройти этой ночью еще сорок километров, нисколько его не заботила.
Старейшина Мбенти был в отъезде, однако камаджорский командир Ибрагим пообещал нам свое покровительство. По иронии судьбы, силы ООН всего две недели назад разоружили его бойцов, оставив ему в качестве средств для защиты деревни только древнее охотничье ружье, мачете да черную магию. Ближайшая позиция ОРФ находилась в двух километрах отсюда, на другом берегу реки. Ибрагим попросил жену зарезать для нас курицу, потом нам отвели место, где мы могли поспать, пока охотники-камаджоры, размахивая мачете, рвались сразиться с вооруженными автоматами и пулеметами повстанцами.