Тут Аглая Федосеевна заходится плачем. Дородные плечи купчихи вздрагивают, и вся она колышется, точно студень.
Лизавета вскакивает с лавки, вынимает из-за пазухи носовой платок и обмахивает им безутешную куму. Затем помогает Федосеевне встать и, причитая, уводит из горницы.
Шаги и голоса затихают.
Надежда вылезает из сундука, опускает крышку, садится сверху и беззвучно плачет.
***
В амбаре не протолкнуться. Закупоренные бочки с соленьями да вареньями стоят рядами. Мешки с тем зерном, какое удалось спасти от чёртовой жары, поверх бочек уложены. Ящики с сыромятными кожами друг на дружку составлены. А посредине амбара стоит здоровенный сундук на тяжёлом висячем замке, доверху заполненный пушниной.
Всё проверено, подсчитано, готово к ярмарке – осталось погрузить на телегу, да в путь с рассветом отправиться. Но не хочется купцу уезжать из родного дома. Неспокойно у него на душе, муторно.
В сердцах топает купец ногой, срывает с темени красную бархатную шапку-тафью и бросает об пол.
– Ох и бабы, дурное племя! Трещат без умолку, да всё одни глупости! – басит купец, потрясая кулаком над головой.
Эх, ему бы косу в руки, да в поле поутру – весь гнев, как есть, в работу добрую уйдёт. Да куда уж там – дела! Вот и бранишься почём зря, запершись в амбаре с мешками да с бочками.
– В портки бы их мужицкие обрядить, да в поле – пущай пашут! – шипит купец сквозь зубы. – Вся дурь и выйдет, как есть. Тьхфу, окаянная! Сама ереси придумала, сама слухи распустила, сама ревмя ревёт! А дочка единственная, дитятко ненаглядное, страдает…
Купец пинает шапку и, развернувшись, уходит, громко топая сапогами.
***
Наде не спится. Лучина давно прогорела, но в окошко светёлки льётся желтоватый шёлковый свет. Встав на колени перед окном, Надя глядит на круглую, как яблоко, луну. Она знает: не пора ещё, рано.
Откуда знает?
И что за неведомые силы тянут её каждое полнолуние из дому? Чует Надино сердце – те самые это силы, что и рукой её водят, помогая вышивать картины невиданные.
Поди, правду матушка сказала…
«Раз я несчастная, раз я чёртом меченая, что ж отца с матерью позорить? Сбегу!» – думает Надя, глядя на бледную луну и сжимая в ладонях свою толстую косу.
«Да куда бежать-то? К цыганам? Они лошадей крадут, по сёлам ходят да детишек с собой уводят… Ой, нет, только не к цыганам!»
Луна мерцает и расплывается, а по Надиным щекам тяжёлыми каплями катятся слёзы.
«В лес? Там медведи, звери лютые… Задерут! – Надя всхлипывает и тут же зажимает рот ладошкой. – Да хоть и так, пусть, пусть задерут!»
«Тятенька-то горевать станет… Да нёшь пуще по мёртвой, чем по несватанной? Ах, ну что же за доля моя горькая, одинокая, безнадёжная…»
Надя закрывает глаза и ложится на пол поверх пёстрого половичка, который давным-давно соткала для неё покойная нянюшка.
Лунный свет переливается через оконную раму, струится по стене, стекает на пол и собирается вокруг Нади в небольшое озерцо. Свет в озерце колышется, ласкает тонкие и стройные Надины руки, гладит нежное девичье лицо, и слёзы на щеках потихоньку высыхают.
«Убегу, – думает Надя с каким-то необычайным спокойствием. – Вот уедет тятя на ярмарку, и тут же убегу в лес.»
Надя открывает глаза и садится, всколыхнув озерцо света, – сердце забилось в груди, точно пойманная птаха, – того и гляди выскочит!
А луна всё глядит на Надю через окошко, мерцает щербатым своим ликом и… улыбается?
«Али вот что: поеду-ка с отцом вместе! Прикачу из амбара пустую бочку, втащу на телегу, да и залезу внутрь. Отъедем подальше, а там уж, авось, придумаю, что делать».
***
Ранним утром, ещё до первых петухов, полная товаров телега, запряжённая тройкой гнедых, выезжает на столбовую дорогу. Купец на козлах зевает, треплет по шее верного сторожевого пса. И не знает, что в старой бочке, пропахшей соленьями, увозит из родимого дома свою единственную дочь.
Путь до ярмарки неблизкий. Купец правит целый день, и только на ночь останавливает телегу посреди степи.
Услыхав храп отца, Надя толкает крышку, потихоньку вылезает наружу и спрыгивает с телеги. Тут же у её ног появляется огромный мохнатый пёс.
– Полкан, я это, – шепчет Надя и протягивает псу руку. Успокоив собаку, растирает затёкшие ноги и оглядывается.
Отец крепко спит на соломенном тюфяке возле заднего колеса, подложив под голову мешок с зерном. Чуть поодаль, в неглубокой ямке, ещё теплится разведённый им костерок.
Даже во сне тятя хмурит густые, широкие брови, но Надя знает: он лишь с виду такой грозный, а в душе – добрый, заботливый. Ей хочется обнять отца, уткнуться лицом в его могучую грудь и заплакать. Ведь он никогда не даст её в обиду, никогда не отпустит одну в неизведанный, пугающий мир…