— Пошли, Фаддей. Я куплю эту шкуру. А тебе за работу…
Иван поднялся и шагнул к двери. Девчонка попятилась и всё смотрела на него. Он тоже рассматривал её, стыдясь этого, но не мог отвести взгляда. Когда вышли, остановились посреди двора, ожидая замешкавшегося Фаддея.
— Ты… это, — осевшим голосом сказал Иван, нарушая тяжёлое молчание. У него от непонятного волнения язык присох к нёбу. — Отчего корова-то пала?
— От яду, должно быть, от яду, — машинально, как заученно, ответила она. — Буняша работящая была, старательная. Другая два раза травку шшипнёт, а она три успевает. Вот и съела, должно быть, паука.
Он потянулся рукой к её плечу, как будто своим прикосновением хотел успокоить боль. Девушка испуганно свела руки на груди, но не отступила.
— Как зовут-то тебя?
— Евдокея…
— Дуня… Господь милостив, — искренне веря в то, что говорит, произнёс он и почувствовал, как сдавило сердце, вроде бы взял на себя часть её горькой ноши.
Девушка поняла это движение его души. Склонив голову, прижалась, как щенок, подбородком к его руке и расплакалась.
Вышел Фаддей. Всё дальнейшее расплывалось в памяти Ивана. Они прошли через дорогу в разорённый двор с кривобокой избой. За хлевом, на чистой соломе лежала корова с перерезанным горлом. (Чего не придумает бедность! Считалось, что если погибающее животное убить — хотя бы на последнем его вздохе, — то мясо можно есть. Всё же зарезали, а не издохло. Главное — поганую кровь выпустить). Всклокоченный мужик-хозяин, обросший рыжей бородой, как мохом, затравленно смотрел на пришедших.
— За шкуру Иван Власыч плотит, — угрюмо сказал ему Фаддей и остановился, разглядывая скотину.
Прижимаясь к бревенчатой стенке избы, стояли двое голопузых мальчишек, лет десяти и двенадцати, в дверях пустого хлева, закусив уголок линялой косынки, стояла босоногая баба.
— Лучше б ты, Фаддей, с кого из нас шкуру-то взял. Всё равно подыхать с голода, — махнул рукой хозяин.
Фаддей обернулся, зло зыркнул на него, увидал, как Иван дрожащей рукой достаёт из бумажника деньги — и раньше всех понял, что происходит.
— Не ной, смерд, ишшо пожалеешь. Бери деньги-то, покеда Иван Власыч не передумал.
Мужик со страхом посмотрел на ассигнацию, протянутую ему и, ещё не веря, что над ним не смеются, покачал головой:
— Я ить не душу продаю.
— Бери, а то передумаю.
Мужик взял бумажку и, неся её перед собой, пошёл в избу. Иван обернулся к девушке:
— Проводи меня до Фаддея. Я там его подожду. И тебе не надо глядеть на его работу.
Они вышли из-за хлева. У двора, отделённого от улицы почерневшими жердями, стояли в суровом молчании какие-то бабы, возле них возилась ребятня. Соседи и любопытствовали, и сочувствовали. Дуня, опустив голову, семенила босыми ногами рядом с ним. Дойдя до ворот Фаддеева подворья, остановилась. Ей надо было возвращаться.
— Мне во двор заходить неохота, — засмущался Иван, — постой тут со мною у воротнего столба, — и попридержал её за руку.
Она вдруг прижалась лицом к его рукаву и расплакалась. Её как прорвало. Давясь слезами, срывающимся голосом говорила:
— Ой, пропадём мы, всё одно пропадем! Так не бывает. Это Фаддей всё устроил. Оборотень он… Шестипалый… Для ча у него шестой палец на руке? И бумажка твоя сгинет. Он нею тяте глаза отвёл… Да?
Иван и без того был возбуждён до крайности. На него накатило унаследованное, очевидно, от матери «воображение» — как приступ горячки. И когда девушка запричитала на его плече, схватил её за руку и, весь дрожа, стал убеждать:
— Дуня, успокойся. Дуня, не плачь. Шестипалый — мужик не дурной. Это его промысел от людского горя идёт. И я не шшезну… Слышь… Душаня, ишшо приду к тебе. Добро? Не дам я тебе пропасть.
Она отстранилась — и глаза стали сухими. Отступила и пошла. Потом обернулась и долго так смотрела на него. Вроде бы что-то сказала. Наверняка — сказала, только про себя, одними губами.
И покатилась Иванова жизнь, та, первая, к своему завершению. Быстро покатилась, как во сне. Он стал наведываться в Боровуху — и всё чаще. Куда бы ни ехал по делам отца, всё выберет вечерок, а то и час хотя бы, чтобы увидеть Душаню, побыть с нею… В одну из встреч она призналась:
— Когда к Фаддею пришла в избу-то, не в себе была. Из сеней порог переступить не могу — глаза не видят. Только окошко да самовар светятся… А ты супротив оконца сидел. Ликом тёмен. Только вокруг головы, как на иконе, свет переливается. А когда встал, глаза вспыхнули, и… затерялась я в них. Коленки подкашиваются, ишшо один миг — и опустилась бы я как перед образами.