– Не знаю, – сказал я. – Если подумать, разве мы такие уж…
– Разные? Да. Так Бог заповедал. Именно нашему народу он дал свою Тору. И тебя будут шпынять, потому что от тебя ждут совсем другого. А такого ждут от неевреев. В прошлом гои всегда плохо обращались с евреями, и, по их ожиданиям, так оно будет и дальше. Они видели, как один и тот же сюжет разворачивается снова и снова, и, по их ожиданиям, он будет повторяться еще и еще. Именно поэтому – то есть это одна из причин – мы и держимся вместе, как вот сейчас, – продолжала Зиппи, показывая рукой на нашу внушительную толпу. – Потому что знаем, что в этом враждебном мире можем положиться друг на друга. Но если ты покажешь своим соплеменникам, что на тебя они положиться не могут, ты совершишь худшее из всех возможных предательств.
Как тонко подметила сестричка Зиппи, когда мы с такой приятностью возвращались домой из магазина, я скор на язык. Но, когда мы добрались до дома, я не проронил ни слова. Мне даже адвокат не понадобился – я и сам вспомнил свои права, проистекающие из Пятой поправки.
Папа говорил со мной примерно минуту. Видимо, ему не по силам было беседовать со мною в доме, поэтому он придержал меня на крыльце, пока остальные заходили внутрь.
Он подчеркнуто не смотрел мне в глаза. Мы стояли снаружи в гаснущем свете дня. Папа уставился мне за плечо, на линию горизонта. Наверху открылось окно, я понял, что Хана выбирается на крышу. Надеялся, что она хоть что-нибудь в нас метнет, но так ничего и не прилетело.
– Завтра, Иехуда, я не смогу смотреть коллегам в глаза. И что я скажу общине, когда приду в синагогу? Что подумают в городском совете? На что мне опереться? И все это из-за тебя. Ты навлек на нас позор. Как так? – спросил папа. – Как так? Человек всю жизнь отдает служению Богу, служению своей общине, а сын его думает только о себе. Как так?
Я хотел было ответить, но тут понял, что он не со мной говорит. Смотрит мимо, сквозь, в обход.
– Мой единственный сын. Как так, Господи? В чем смысл всего этого? На новом месте, среди чужаков, мой единственный сын от нас отвернулся!
Ростом я был уже почти с него и понемногу начал входить в тело. Подумал, сможет ли он отнести меня на гору. Если бы ему это удалось, уверен, он безропотно совершил бы жертвоприношение. Если бы после этого ему позволили построить многоквартирный дом и обтянуть его эрувом, он пролил бы мою кровь.
Я шагнул к двери.
– Ты больше не будешь видеться с этой шиксой, – негромко произнес папа, обращаясь к кроваво-красному горизонту. – Ходить будешь только от дома до школы и обратно. Дверь своей спальни всегда будешь держать открытой, и чтобы, заходя к тебе, я видел тебя только с геморой в руках. Я не позволю тебе больше нас позорить.
Он протянул ко мне руку. В первый момент я подумал, что для пожатия, но ладонь его была развернута вверх.
Я знал, в чем дело, но притворился, что не понял.
– С этого дня, – пробормотал папа, – он тебе больше не понадобится. Ты будешь либо в школе, либо дома.
– Мойше-Цви уроки по Талмуду присылают в сообщениях. Там есть номер, ты туда пишешь, тебе присылают обсуждения геморы и…
– Нет.
Я запустил руку в карман. Открыл телефон, чтобы отправить Анне-Мари объяснение, но папа вынул телефон у меня из пальцев.
А после этого он шагнул к двери, переступил порог. Закрыл дверь за собой. Я стоял и смотрел на закрытую дверь, не понимая, можно мне войти или нет. Даже подумал, не лязгнет ли изнутри засов.
– Как думаешь, сколько времени у меня уйдет на строительство конуры, чтобы туда можно было поместиться? – спросил я у крыши крыльца.
Я хоть и не видел Хану, но чувствовал, что она где-то надо мной.
– Дать тебе молоток? У меня их несколько, – предложила она.
– Нет, я просто… так, а откуда у тебя молотки, тем более несколько?
– Не твое дело.
Я представил себе, как она сидит на крыше, подтянув колени к груди. Хотелось влезть туда же. Мы бы просто посидели тихонько рядом, посмотрели, как садится солнце. Но вряд ли стоило так рисковать. Приятно окунуться в прохладные воды Амазонки – но только пока пираньи не начнут сдирать с тебя мясо.
– Худи, мне очень тебя жаль.
Похоже, Хана, подрастая, меняется – вон, сочувствовать научилась.
– Почему тебе меня жаль?
– Сам потом увидишь.
А может, и не научилась.
– Но мне правда тебя очень жаль.
Глава 9,
в которой появляются антисемитские хашбрауны
Я попытался заснуть. Вот только сон – одна из тех штук, где успех обратно пропорционален затраченным усилиям. Чем старательнее ты себя усыпляешь, тем меньше у тебя шансов на успех. Нелегко было спать с открытой дверью, но этот пункт находился в самом конце длинного списка причин, препятствующих сну. Я думал про папу, Бога, Анну-Мари, нападение на моих друзей.