- Конечно, мсье!
Тон этого мужчины, его изысканная речь, звучавшая в ней спокойная уверенность, добрый, но твердый взгляд, уверенность в своей непогрешимости, в своем "божественном праве", все это заставило растерянную Анну подумать: "- Господи Боже, если это не герцог Орлеанский, то великий актер!"
- Поскольку она несовершеннолетняя, - невозмутимо продолжал тот, - и учитывая занимаемое мной положение, не может быть и речи, чтобы я лишил её родительской опеки, даже с самыми чистыми намерениями. Поэтому пусть Жанна останется у вас, но каждый день за ней будут присылать экипаж, и я смогу заботиться о ней ради её собственного блага!
Тут он сделал паузу.
- И, разумеется, с вашего согласия, мадам!
"- О Боже, Боже! - взмолилась про себя растерянная Анна, - что нужно говорить в подобном случае?"
И отвечала, жеманно хихикнув:
- О Господи, как мило с вашей стороны, монсиньор!
Ибо уже была убеждена, что перед ней монсиньор герцог.
Кружилась голова. "Как хорошо, что я опять накрасилась!" - подумала она. А когда герцог поцеловал ей руку, на миг представила себя в Версале. Но мы не в силах передать смятение в сердце матери, чье сердце билось изо всех сил, когда она словно во сне услышала, что герцогу совсем неудивительно (при этом вновь поцеловал её пальцы) отчего так хороша Жанна, раз у неё такая прелестная матушка. И простим Анне, что тут она подумала: "- Черт, было б мне на тридцать лет меньше, на её месте могла быть я!" Хотя бы потому, что сохранив остатки стыда, она закончила так: "- Какое счастье - быть воспитанницей герцога!"
* * *
Жанна в ту ночь спала в комнате, которую в доме именовали "королевской опочивальней" - самой большой и богато обставленной. Спал в ней - и как правило не один, - сам поставщик, когда избыток выпитого или какое-то шевеление чувств мешали возвращению его в прекрасный палаццо в квартале Мирас. Решила так Анна, которая уже чувствовала себя не Беко и не Рансон, но Анной де Кантиньи и чуть ли - через дочь - не Анной Орлеанской.
- И учтите, мсье, - заявила она около полуночи, в разгар обмывания удачи морем шампанского, - учтите, мсье, теперь не разевайте рот на то, что принадлежит монсиньору герцогу!
Мужчины переглянулись:
- О чем она?
По правде говоря, ни брат Анже, ни мсье Рансон, ни поставщик, каковы бы они ни были, и не подумали ни на миг, чтоб посягнуть на честь девушки, которую все трое привыкли считать своей дочерью, тем более что у всех троих на это были основания. На свете не без добрых людей!
И Анна вдруг расплакалась, что было вполне понятно после стольких драматических переживаний и с ужасом воскликнула:
- Николас! (Это Рансон). Жан-Батист! (Это брат Анже). - Вирджил! (Это поставщик). - Монсиньор герцог! У нас! А я ему даже не предложила сесть!. 3.
Небольшой экипаж с двумя кроткими лошадками, которые скоро научились сами останавливаться перед домом, приезжал каждое утро в восемь часов. Правил им молчаливый кучер, который привозил Жанну обратно в восемь вечера. И каждый раз всем мило пожелав спокойной ночи, она шла прямо к себе, ибо уже поужинала. Семейство вело себя тихо, чтобы её ничем не беспокоить, считая, что у девочки был такой тяжелый день! Ведь судя по регулярности отъездов и приездов, все поняли - Жанна ездит на учебу! Вначале сердце матери сжималось при взгляде на миниатюрную дочурку, готовую к отъезду, задолго до прибытия фиакра. Ведь Жанна ещё так молода! - говорила себе Анна, и случалось, иногда даже спрашивала свою совесть, позволила бы она что-нибудь подобное кому-то кроме герцога (за исключением, естественно, короля!). А вечером, когда Жанна возвращалась, сгорала от желания засыпать её вопросами... но не отваживалась - такую робость нагоняла на неё дочь. Что если та - кто знает - сочтет, что это "государственная тайна"? Живое воображение Анны не раз её саму переносило в Медальерный кабинет. Так Жанна называла место, где проводила дни, и Анна с буйством всей своей фантазии рисовала такие пикантные сцены, что и сама краснела и перестала верить (если когда и верила) что там изучают науки и светские манеры.
Анна бы очень удивилась - как и её мужчины, заговорщицки подмигивавшие друг другу и позволявшие двусмысленные намеки (но не слишком вульгарные, не забывайте, Жанна - их дочь!) - так вот, Анна бы изрядно удивилась, узнай она, что до сих пор там не произошло ничего "серьезного", - хотя прошло не меньше месяца с начала поездок. Да Жанна и сама была удивлена, поскольку с опасениями ждала наихудшего, а вместо этого теперь начинала чувствовать себя обманутой или обиженной - и доказательством этого была сцена, которую она устроила монсиньору в день их тридцать второго или тридцать третьего свидания в Медальерном кабинете.
Было это в середине июня. Стояла ужасная жара. Жанна нервничала. От горячей руки герцога, лежащей на её плече при занятиях геометрией (ведь герцог и в самом деле учил её геометрии) у не жгло все внутри, и Жанна вдруг сказала:
- Господи, как мне это надоело! - и отбежала к окну, через которое были видны деревья.
- Ну ладно, хватит на сегодня! - согласился герцог. - Не угодно ли немного шерри или белого туреньского?
Жанна, обернувшись, хмуро взглянула герцогу в глаза.
- О! О! - воскликнул он, - вижу, моя дорогая малышка сегодня надула губки!
- Господи! - она деликатно, но уверенно отвела протянутую руку, от поглаживания которой все внутри у неё задрожало. - Боже, я хожу сюда целый месяц, вы рассказываете мне тысячи вещей, что должны возвысить мой дух, поправляете мою речь, учите меня ходить, танцевать, обучаете даже геометрии; водите меня на прогулки в Медонский лес - и я вам за все весьма признательна...
- Но, - перебил он, - я уже слышу это "но"...
- Но я думала...
- Ну говорите же!
- О! - воскликнула она, повышая тон, забывая уроки герцога, что так делать нельзя, - вы прекрасно знаете, что я имею ввиду! Вы когда-то подавали мне гораздо большие надежды, а теперь я день ото дня все больше боюсь, что ошиблась, когда верила, что я вам нравлюсь...
- Девочка моя, - отвечал он, прижимая её к себе, отчего у неё вдруг перехватило дыхание, она покраснела и чуть отстранила лицо, чтобы лучше видеть глаза герцога (но совсем не сопротивлялась его объятиям), потом улыбнулась и глаза её ослепительно сверкнули.