— Нет, моя птичка, — легко соглашается он, — конечно же нет… Сначала я сниму с тебя трусики, — добавляет, выдержав паузу, достойную лучших актеров королевского театра. — Я ведь предупреждал мою девочку, верно? Лишние аксессуары в этом наряде только помеха. Перегружают ансамбль. Портят общую идеальную картину, — его руки скользят мне на ягодицы, захватывают тонкую ткань и резко дергают в тот момент, когда раскачивающаяся на ухабах карета заставляет меня очередной раз чуть подпрыгнуть.
Я успеваю только вскрикнуть, а трусики уже на бедрах. Треск разрываемой ткани — и они спадают с меня, скользнув прощальной лаской по ногам.
Я не просто замираю — я даже дыхание задерживаю от ужаса. Тонкая ткань была, конечно, слабой защитой, но хотя бы от его взоров она меня защищала. А теперь я, полуопрокинутая на сиденье, с ногами, широко разведенными и задранными выше головы, раскрыта полностью, а он смотрит. Смотрит. Да, едва ли он отвернулся.
— Прекрасная белая роза, — негромко произносит мой мучитель после паузы, показавшейся мне вечностью. И я не сразу понимаю, о чем он. — Тысяча и один лепесток, что создали твои юбки вокруг маленькой заветной сердцевинки, — поясняет он тоном, в котором сквозит любование. — И сама сердцевинка, состоящая из таких нежных, таких желанных лепестков.
— Вы извращенец, вам говорили? — хрипло выдавливаю, осознав, на что он так поэтично любуется.
— Да, часто, — спокойно соглашается этот тип. — Просто в наш век разучились ценить первозданную красоту… Как думаешь, Роуз, тебе будет приятно, если я поцелую тебя туда?
— Нет! — я думала, он просто не сможет смутить меня еще больше. — Что вы? Это же…
— Это приятно, Роззи. Это просто очень приятно.
И он в самом деле поцеловал. И, не отстраняясь, начал ласкать — языком, губами. Меня бросило в жар, удовольствие тягучими волнами расходилось от той точки, что он так умело будоражил своими безумными прикосновениями. Бесконечная тьма перед глазами кружила вихрями бездонного космоса, и яркие, нереальные звезды вспыхивали то и дело — не то перед моим незрячим взором, не то в глубинах моего тела. Они жгли меня, распаляя все сильнее, порождая жажду большего, поднимая все выше к неизведанным, недостижимым прежде вершинам. И я хотела туда, я рвалась — все выше, выше…
Он отстранился, вызвав мучительный стон.
— Нет!.. Вы не можете… Не должны… Не исчезайте… — умоляла я почти в беспамятстве, потому что знала — он может, может. Просто сделать полшага назад и перестать быть. Моя вселенная ограничена осязанием, то, чего я не чувствую — не существует.
— Сейчас, моя девочка. В этот полет мы отправимся вместе. Я с тобой.
Его левая рука обхватывает меня за поясницу, его правая… Он снял, наконец, перчатку? Хоть одну… Не перчатку — понимаю уже в следующий миг, когда его естество — большое, горячее — вдавливается в меня медленно, но неотвратимо. Наваждение схлынывает, он раздвигает собой мою плоть так сильно, что хочется кричать от боли, кажется, он просто разорвет меня, там не может поместиться столько! Со мной, видимо, что-то не так, я не гожусь для этого, я слишком маленькая… Или это он слишком большой? Но это несовместимо, мы не подходим…
Он остановился на миг, дойдя до преграды, чуть потянул ее, отступил. И резко ударил, сметая ее и врываясь в меня до совершенно немыслимых глубин, наполняя меня собой, нет, переполняя меня. И замирая, давая мне возможность хоть немного привыкнуть к его присутствию.
— Сейчас, Роззи, — хрипло шепнул он мне, — сейчас опять будет хорошо. Чуть-чуть потерпи, и ты вновь почувствуешь.
Чувствую. Его толчки внутри меня — сначала медленные, осторожные, а затем все быстрее, резче. Пружинящая на рессорах карета задает ему ритм, и он ловит его, сливая все движения в одно, а боль уходит, боль давно ушла, есть лишь жар нетерпения, и стремление вновь подняться к звездам, и ураган, взметающий меня ввысь, и взрыв сверхновой, за которым приходит тьма. Ощущений нет. И я тоже не существую.
ГЛАВА 3.
Скрип колес. И мерное качание кареты. Кажется, мы едем медленнее. Или это я воспринимаю все медленнее, возрождаясь вновь из небытия. Приятная истома во всем теле. Счастье — беспричинное, но всеобъемлющее, гнездящееся, кажется, в каждой клеточке моего естества. Губы сами расползаются в довольной улыбке: как хорошо. Кажется, я могу ехать так вечно. Моя голова лежит на мужском плече. Сукно под щекой достаточно грубое — значит, не светский кафтан, а военный мундир. А сидеть удобно. Ну, еще бы, его колени мягче скамейки. На скамье он устроил мои ножки — все еще босые, но зато вместе, и не связанные. А руки, которые меня обнимают, все еще в перчатках, ну что за эстет? А перчатки белые, как я и предполагала.