— Так-так, — Тельман Ивтэкович продул расческу и аккуратно вложил ее в нагрудный кармашек, — А у меня идея! Только просьба не отвечать сразу, а, скажем, через три дня. Хорошо? Ну тогда вот: оставайтесь у нас до следующего лета. Поработаете заместителем директора в училище, а летом вместе с ними…
Варвара Кирилловна с любопытством рассматривала председателя. Нравился он ей все больше и больше. И правился прежде всего своей открытой и, что ли, беззащитной хитростью.
— А я вам взамен подарок готовлю. Уговорил демобилизованных пограничников поехать в ваш девичий город.
— Это не подарок, а бомба замедленного действия. Парни найдут себе невест и… вернутся на Чукотку. Молодые от вас не уезжают.
Оба рассмеялись.
— Дорогая Варвара Кирилловна, поверьте, ребятам во как нужны вы с вашей светлой умной головой и добрыми вашими женскими руками, — нескладно заключил Тельман Ивтэкович, желая сказать этой пожилой женщине нечто вроде комплимента. При этом он взглянул на большие грубоватые мужские руки Лоскутовой и окончательно смутился.
Варвара Кирилловна громыхнула коробком спичек:
— Как условились, сейчас ничего не скажу.
Они поговорили о парашютном кружке, канатной дороге, вспомнили торговскую лошадь…
Председатель неожиданно хлопнул себя по лбу. Он открыл нижнее отделение сейфа и замер, потом медленно повернулся к гостье:
— Простите, Варвара Кирилловна, я и забыл. У меня ведь для вас есть еще что-то… — Он вынул сверток и развернул. — Это тоже оттуда.
Лоскутова осторожно взяла старую туфельку и конверт.
— Здесь письма, которые не удалось расшифровать. — Он вынул слипшиеся листки с блекло-голубыми разводами.
Варвара Кирилловна бережно рассматривала их.
— Да, совсем ничего нельзя разобрать. Мы с ним не переписывались. Нет, одно письмо он мне прислал, а я, кажется, не успела ответить. А это что? — Она развернула полуистлевший листок. — Боже мой, заявление в загс! Так и не успели. — Привычным жестом она стала искать папиросы, — Отдайте мне это, пожалуйста! Но откуда туфелька? Погодите, погодите… Неужели…
Она забытым молодым жестом отвела со лба седую прядь волос, тихо попросила:
— Можно, я примерю?
Она с трудом наклонилась, приставила рассохшуюся с множеством трещинок былого лака туфельку к своей полной ноге и надолго замерла в этой неудобной позе.
Тельман Ивтэкович нерешительно прикоснулся рукой к ее вздрагивающему плечу, нагнулся и вдруг поцеловал в висок, быть может, вспомнив в это горькое мгновение всех русских ребят, летавших в войну над Чукоткой и сложивших здесь головы.
Бухта Сомнительная
Лирическая повесть
Людмиле А.
Я прыгаю в яму с моржатиной; успевая удивиться — надо же, снег! Белое пятно, спросонья принятое за снеговое, превращается в клубок стремительных и яростных мышц. Они оплетают меня, мнут, давят. Из горячей распахнутой пасти с гофрированным розово-пегим небом вырывается хриплый рев. Пасть дымится белым парком. Я чувствую пальцами витые шейные мускулы — они, словно маленькие тугие змеи, отчаянно бьются в моих ладонях. И вижу только небо зверя. Оно меня пугает и тоже превращает в зверя. Хотя должны бы напугать клыки. Прекрасные молодые клыки! Они созданы, чтобы разрывать живую плоть и перемалывать кости. Но почему-то пугает это розово-пегое гофрированное небо, Я знаю, что все равно не дамся ему, я нее равно постараюсь дотянуться до своего ТТ. Пистолет съехал на живот. Кобуру с такой силой дергает вниз лапа медведя! Я с благодарностью успеваю подумать о своей давней привычке никогда не снимать оружие в тундре.
Белый медведь лежит. Моя правая рука вцепилась в горло с бьющимися мускулами. Левым боком и локтем я давлю его правую лапу, левой он дерет на моей спине куртку. Мне не видно, но, может быть, одной лапой он скребет мерзлую стену — осыпается мелкая галька и песок. Мышцы у нас обоих напряжены, точно готовые вот-вот лопнуть струны… У кого первого? Мы замерли и выжидаем, где ослабнет мускул, чтобы молниеносно взорваться новым ударом, Я начинаю постепенно приходить в себя, лихорадочно соображаю, как выпутаться из этой истории. Можно закричать, но страшно — крик послужит зверю сигналом к последней атаке. Пока он тоже в шоке. Неожиданно я делаю радостное открытие — оказывается, до сих пор я живу лишь потому, что подо мной лежит не взрослый медведь, а, по-видимому, годовалый. Взрослому зверю потребовалось бы меньше минуты, чтобы смять меня. Иному белому медведю и тысячекилограммовый морж не страшен. А во мне всего сто с небольшим.