— А вот здесь, Котенок, еще царапина. Сейчас мы ее…
— Баранья Башка, мне холодно. Хватит. Растопи печь. Будем пить чай и думать, как жить дальше.
— А чего думать? Рука заживет. Я пока буду твоим и. о.
— Медвежонка надо спрятать, — говорю я. — Нельзя убивать белых. Тем более нам, работникам заказника.
— Но это ведь вынужденно, — возражает Лариса с таким безразличием, словно речь идет о сорванном на общественной клумбе цветке.
— Скоро появится Ульвелькот, и тогда все побережье узнает. Потом доказывай, что ты не верблюд. Мы должны сохранять свой престиж, — высокопарно заключаю я.
— Чего? — она удивленно смотрит на меня.
— Престиж. Авторитет, значит.
— А, да, я просто забыла.
— Не забыла, а скажи честно, что не знала.
— Нет, забыла. Ты его еще записывал в мой словарик.
— Господи, Баранья Башка, такие слова знает теперь первоклассник.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Ты болен.
Лариса воспитывалась в русской семье, но училась сначала в украинской, потом в русской, потом опять в украинской школе. Язык у нее коверканный, значение многих иностранных слов она вообще не знает. До сих пор не пойму, как это получилось: или недостаток в школьном образовании, или нелюбовь к чтению. Да нет, о последнем не скажешь: читать она любит. Поэтому Лариска завела себе тетрадку, куда записывает все непонятные слова. Иногда записываю я. Особенно неладно у нее с ударением.
— Давай хоть шкуру с медведя снимем! Я, может быть, единственная женщина на всем белом свете, которая убила белого медведя. Представляешь, шкура будет лежать возле нашей кровати…
Я морщусь оттого, что представил, как каждое утро буду становиться на шкуру этого медвежонка.
— Нельзя, Лариса. Понимаешь, никак нельзя. Надо спрятать в торосах.
Она недовольно отворачивается:
— Как знаешь… Впрочем, твое слово для меня — закон! Ты, как всегда, прав.
Плохо всегда быть правым. Неинтересно. Но об этом я не говорю, незачем ей это слышать. Пусть думает, что я всегда прав. Просто теперь надо делать так, чтобы правота твоя не вызывала сомнений.
Лариса треплет меня по щеке, надо сказать, довольно фамильярно.
— Господи, как мне хорошо с тобой! Мы пройдем через все испытания, и я продлю тебе жизнь на много-много лет.
Я недовольно кривлюсь: сейчас начнется ее любимая бодяга про лечебные травы, которые она прихватила с Материка. Вот уж где позавидуешь ее эрудиции: токсины, аритмия, сенсорный голод, депрессия, большой и малый круги кровообращения, «разумная» мышца и прочая медико-анатомическая премудрость. В таких случаях, предвосхищая словесный водопад, я выставляю ладонь и говорю:
— Спокойно! Я все знаю: бессмертник — мочегонный, шиповник промывает кишки, прости, печень, липовый чай — с похмелья…
Лариса со вздохом умолкает, подавленная моим невежеством.
«Продлю тебе жизнь на много-много лет» — самоуверенно и наивно, но мне хорошо от этих слов. Хорошо оттого, что их сейчас почти не говорят супруги. Чаще услышишь: «Ты мне укоротил жизнь» или: «Я тебе устрою такую жизнь — поплачешь!»
Лариска сидит на краю постели. Руки сложены между колен. Взгляд отсутствующий. Она напоминает человека, который остался один в комнате и знает, что за ним никто не наблюдает. Просто задумалась. А может быть, к чему-то прислушивается? Эти краткие мгновения меня настораживают. Она вдруг делается далекой и чужой, со своей жизнью и тайнами. Как и положено эгоистичной натуре, я про себя продолжаю, правда довольно лениво, ревновать ее к той жизни — без меня. Нет, она скорее похожа сейчас на юную женщину, что сидит в пустой комнате и ждет тихого стука в дверь.
— О чем думаешь, Юстэйсия? — моя слабость — придумывать ей постоянно новые имена и прозвища.
— О нас с тобой. О том, что мы счастливы, потому что любим друг друга, — серьезно отвечает она.
Неужели правда так думает? Чужая душа — потемки.
Я хохочу и подзадориваю:
— Скажи теперь, что ты искала меня всю жизнь и вот — нашла.
Лариска улыбается:
— Ты же знаешь, что это так.
Да-а… Отсутствие чувства юмора. Хорошо это или плохо? Мне кажется, что я даже немного ей завидую.
— Иду растапливать печь. Господи, чего же я сижу, вот странная…
Она никогда про себя не скажет, даже шутя: «Вот дурочка» или «Вот глупая», как говорят обычно. Она все понимает буквально и совсем не считает себя ни глупой, ни тем более дурочкой.