— А знаете, почему у вас такая температура? — горячится он, давя бычок. — Вы каким градусником мерили? У вас потому температура, что градусники ваши произведены где? В свободной России. Я свой вам дам, попробуйте. Мой в Советском Союзе делали, с ним все в порядке.
"О ком они говорят? — тревожится Марина. — Рыбья температура… у кого? Это обо мне? У меня нормальная температура", — думает она и вспоминает, что бабушке неизвестно ее приключение на озере. Сказать Лорке, чтобы не болтала языком — надо щадить бабушку… Марина смотрит в окно, где за вишневыми ветками дядя Женя, пожилой, натруженный за нелегкий век, развивает тему:
— У меня из лекарств только этот градусник и есть, — произносит он горько. — Чтоб знать, когда помирать буду. Дорогие сейчас лекарства. Чего там. Вышел в тираж — так помирай к чертовой матери, не копти небо… воздух не порть, чтоб другим дышать было. Нет, ведь одной ногой в могиле уже, а клянчат, ноют… тьфу. — И он беззлобно плюет на землю.
"Действительно, чего, — плавно думает Марина. — Если мертвые бывают прекрасны, как Вадим…" — она погружается в приятные грезы, но ее возвращает к действительности клокотание на скамейке.
— Ох! — произносит чей-то голос со всхлипом. — Ох, как я намучилась с Люськиными родами! Главное, не гадала: по всем расчетам выходило через неделю. Считай не считай, а у природы все по-своему. Вчера вечером была веселая, ни в одном глазу… А как спать легла, что-то меня толкнуло: слышу — стонет… Жалобно. Я подхватилась и к ней со всех ног. Оказывается, вот оно. А мне страшно. Страшней, может, чем ей.
Заинтригованная Марина гадает, о ком речь. В округе, насколько она знает, нет беременных Люсек, раз Марина не знает — значит, нету. Откуда же взялась? Приехала к кому-нибудь?
— …я ж ведь роды-то не принимала никогда. Читала, объясняли, а как до дела, у меня душа в пятки…
Принимать роды?.. — не понимает Марина. Или она не проснулась окончательно? Зачем рожать дома? И почему врача не вызвать?.. Тайно, чтобы задушить ребенка? Тогда не кричат на всю улицу… Она обнаруживает, что ее не ужасает мысль о возможном убийстве ребенка. Да, убивают… многих убивают… Некоторые преображаются в лучшую сторону после смерти…
— …а потом пошли один за другим, как по маслу.
— Сколько? — спрашивает бабушка.
— Шестеро. Два мальчика и четыре девочки. Мальчик один хиленький, боюсь, подохнет. Черненький, без единого пятнышка… А девчонки бойкие.
— Весело вам теперь, — говорит бабушка со вздохом.
— Да уж, шутка ли, шестеро щенков.
"Чертовы трещотки, — думает Марина с досадой. — Они о собаке! Почему Люська? Вроде грех — человеческими именами собак называть…"
Гудит местное вече. Окончен рабочий день. Из парка долетает музыка, на дальнюю скамейку выползают проснувшиеся алкаши. Вот щелкает замок, и шарканье подошв двигается в сторону кухни. Бабушка клацает холодильником и звякает кастрюлями.
Марина поднимается, бросает прощальный взгляд в зеркало, ожидая другое видение, но темная свинцовая амальгама непреклонна. В раме угол комнаты, обшарпанные обои, старые фотографии за стеклом и она — красавица Марина, которую нельзя не любить. Красавица, запахнув ветхий байковый халатик, идет на кухню и наблюдает, как мерно бабушка режет хлеб огромным старым полустертым ножом.
— Лариса где? — спрашивает она, не глядя, чувствуя Маринино присутствие.
— К Светке пошла, — отвечает Марина и добавляет после паузы: — У кого собака щенилась?
Бабушка не удивляется, что Марина слышала разговор: она знает, что их комната впитывает звуки всей округи, и даже свист электричек у станции доносится в исправности, не искажаясь.
— У Натальи… — проговаривает она, и Марина чувствует по тону бабушкино неодобрение.
— Странно, — продолжает Марина. — Собака с человеческим именем. Вроде грех собаке людское имя давать? Люся…
Бабушка складывает хлебные ломти в плетенку и прилежно собирает крошки в ладонь.
— Она у них Люси, — произносит она неторопливо. — По-английски. Или по-немецки. Вроде за границей не люди, так можно, — она усмехается. — Сейчас не поймешь. Собакам человечьи имена дают, детям — собачьи… У Анастасии Михайловны, у невестки ее, на работе, девочку назвали Волна.
— Это не как собаку, — возражает Марина задумчиво. — Скорее это плавленый сыр…
— Ты не помнишь, — говорит бабушка медленно, не попадая тягучим голосом в ритм мелькающих рук. Вот она двигает черную чугунную сковороду, страдающую той же гигантоманией, что и ножик, а в ней — ржавые липкие кружочки тушеного кабачка. Вот она, задрав голову, ловко хлопает, поместив между ладонями залетевшего комара. — Напустили… Ты маленькая была. У соседей сука хромая ходила, Волна… Муж у них на подлодке служил…