Анна Михайловна совсем оделась и вместе с гостьею вышла в гостиную, где уже дожидались ее послушные дочки с узелками на руках. — Священник отпел путевой молебен, благословил дорожных, наделил их вынутыми просфирами и по получении двугривенного отправился домой, рассуждая с причетом[4] дорогой о причинах путешествия, о скупости и прочих нравственных качествах Анны Михайловны.
Все было готово к отъезду. Челядинцы мужеского и женского пола подошли с подобострастием к барыне и барышням, поцеловали у них руки и, получив наставление, как вести себя в отсутствие и чего дожидаться по возвращении господ, наконец, как повиноваться Прасковье Филатьевне, пока продолжится ее болезнь, вышли на крыльцо, кроме Емельяновны.
— Присядемте ж, друзья мои, — сказала Анна Михайловна, — по нашему православному обычаю, — а ты, Емельяновна, хоть на полу! — Все уселись, посидели несколько минут, встали, помолились богу, расцеловались с Прасковьею Филатьевною, которая обещалась заехать на обратном пути, если успеет выздороветь и уедет из деревни до их возвращения, вышли к колымаге.
— Послушай, Федька, ехать осторожно, на поворотах тише; где круто, мы выходить будем; под гору колеса тормозить. Мы едем в Нижний. Где же мы остановимся?
— Да у Заботы, сударыня, — отвечал Федька, — у него всегда останавливался барин.
— Врешь, дурак! У Заботы алтынного за грош не выторгуешь. Он всегда брал лишнее с Петра Михеича. Мы остановимся на нижнем базаре у Кузьминишны. Прости, друг Прасковья Филатьевна, смотри, заезжай к нам опять, а мы не замешкаемся. — Ну, с богом!
Федька взмахнул веревочным кнутом и присвистнул… Лошадушки, выгнувши хребет и понатужа грудь, тронулись…
Без дальних приключений Анна Михайловна приехала в Нижний чрез неделю и расположилась у старинной своей знакомки. — Она начала тотчас выезжать с своим товаром на ярмарку; на третий день в модном магазине встретилась она… но мне должно познакомить теперь читателей с другими героями повести и рассказать об них кое-что нужное и примечательное до этой встречи.
Бубновый, поручик одного гусарского полку, заехал также на Нижегородскую ярмарку вместе с богатым графом Звонским, коему препоручена была покупка ремонтных лошадей[5]. Граф Звонский, хотя чувствовал к лошадям дружескую привязанность, однако не знал в них толку и передал препоручение товарищу, а сам уехал в свою деревню погоняться за зайцами и по другим надобностям. — Бубновый, получив в руки кучу денег, начал… Но пусть он сам признается в грехах своих, а мне зачем быть доносчиком?
— Да что за тоска-печаль пала к вам на сердце, сударь? Третий день от вас нет ни гласа, ни послушания, — сказал ему дядька, выведенный из терпения его продолжительным молчанием, стоя перед ним в тесной их комнате.
— Не твое дело!
— Дело-то, сударь, не мое — правда ваша, — а все-таки я вам не чужой, и мне грустно стало смотреть на вас: ведь нынче у вас не было во рту ни маковой росинки, а уж к вечерне скоро зазвонят.
— Поди вон.
— Пойти-то, сударь, я пойду, да ведь вам от этого не будет легче. Ум хорошо, а два лучше, говорим мы запросто.
— Черт тебя возьми, старый враль, от тебя нельзя отвязаться ничем. Если ты хочешь знать непременно: я… проиграл…
— Уф — вот тебе, бабушка, Юрьев день! Ну что, сударь, не говорил ли я вам, что эти карты не доведут вас до добра, что можно и шесть, и десять раз выиграть, а на седьмом, на одиннадцатом разу бог попутает, и весь выигрыш пойдет как ключ ко дну? Не говорила ли вам и матушка: «Эй, Феденька, на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай»? Помните ли вы, что в пансионе поймали вас однажды за горкою[6] в бумагу, — что сказал тогда вам надзиратель? Помните ли?