И я научилась избегать дорог.
Все спешили к морю, словно надеялись, что в легендарных Прибрежных Бастионах хватит места и для них тоже. Семьями ехали. На низких, широких телегах умещались все: и старики, и женщины, и дети. Возвышались клетки с птицей, в загонах лежали спутанные свиньи, козы, овцы. Корову, если случалось такое счастье, что корова еще была, привязывали.
Осенью я научилась воровать.
Начала еще в городе, но там было проще: в толпе легко затеряться, а здесь же люди следили за своим добром. Но у меня получалось. Всю зиму я оттачивала мастерство, пробираясь от одной деревеньки к другой. Пожалуй, даже позапрошлая зима, которую я встретила в лагере, далась мне легче. Там я хотя бы не была одна. Нынешняя кружила, испытывала вьюгами, метелями, морозом, которого никогда не случалось в здешних краях. Но, видимо, правы были те, кто говорил, будто эта война разбередила старые раны мира.
Псы и те остановились.
Во всяком случае, так говорили. А я слушала разговоры, когда получалось подойти ближе. И упрямо шла к Перевалу.
Как получилось, что я не замерзла где-нибудь в лесу? Не сдохла от голода, хотя порой доходила до того, что грызла обындевевшую кору, только чтобы заглушить ноющую боль в животе? Не стала добычей волчьих стай?
Повезло, наверное.
Милостью лозы, как сказал бы папа, но после того, что довелось увидеть, я в милость лозы не верила. Первый месяц весны принес новости о перемирии, которого все ждали со страхом. Было очевидно, что альвы не удержатся на берегу. И в очередном безымянном городке, полном бродяг, – воровать еду становилось раз от раза трудней – я узнала, что альвы уходят.
Что испытала?
Облегчение, пожалуй: вряд ли кто теперь вспомнит о девчонке, сбежавшей из храма… И ладно бы просто побег, на побег закрыли бы глаза, но вот убийство Матери-жрицы – дело другое…
В моих кошмарах она пыталась откупиться черными алмазами. Но я-то знала, откуда они берутся.
Вряд ли этот храм существует теперь.
Радоваться бы… месть, пусть и совершенная чужими руками, должна приносить удовлетворение, но радости нет. Тоска только. Обида.
Я помню, как нас привезли и вывели в пустой двор. Середина лета. Жара. Дурманящий аромат невестиного покрова, который растет в каменных кадках. Легкий навес на лианах колонн. И белоснежное платье Матери-жрицы…
Ее мягкий голос.
Одуряющий аромат еды.
Бронзовый котел на кривых ножках вынесли прямо во двор. Мать-жрица сама орудовала черпаком, наливая густую мясную кашу в миски. К каждой из нас подходила, касалась щеки – мы были грязны, но она не брезговала грязью – и говорила:
– Возьми, дитя. Тебе больше нечего бояться…
Ее глаза – теплая зелень.
Ее голос нежен, словно свирель. И да, в тот миг не было женщины прекрасней, чем она.
– …здесь твой дом.
Я забыла о голоде, об усталости, о своей клятве немедленно сбежать, я готова была отдать ей свое сердце, лишь бы она задержалась еще на мгновение рядом со мной.
Сложно поверить в чудо, а поверив – добровольно от него отказаться.
Бросить место, где кормят регулярно и сытно, где есть собственная комната, пусть и крохотная, кровать с мягким матрасом, набитым травами, пуховым одеялом?
Да ни в жизни.
Ни охраны, ни заборов, ни собак. Зачем, когда есть горячие источники и купальни, поразительное, забытое уже ощущение чистоты. И молоко с овсяным печеньем на ночь.
Занятия.
И необременительная работа, только затем, чтобы почувствовать себя полезными.
Мы и чувствовали, обживались, пускали корни в местную неторопливую жизнь, верили, что уж она-то – настоящая. Но однажды я увидела больше, чем следовало.
Я всегда была чересчур любопытной. Наверное, поэтому еще жива.
О тех, кто остался при храме, лучше не думать.
И не притрагиваться к черным, точно обуглившимся, алмазам, которые каждую ночь мне пытаются всучить, уговаривая, что камням уже не больно. Боль – это миг, а камни вечны.
Так чего бояться? И зачем бежать?
Но полдень – неподходящее время для мыслей о полуночных страхах. Я стряхиваю остатки дремы, потягиваюсь и прислушиваюсь.
Нет, не примерещилось.
– Подъем! – Я щелкнула Одена по носу. – Гроза скоро…
Принюхался. Нет, дорогой, ты пока не услышишь. Гроза где-то далеко, я чувствую ее приближение через землю и ветер, через замершую реку, которая желала бы напиться. Через опасения старого вяза, под которым мы устроили привал: дерево не уверено, что выдержит напор ветра. Оно столько уже гроз пережило, что каждая рискует стать последней.