После карцера Кутинцев, считавший себя «тонким психологом», был с ним спокоен, даже «мягок». Он пытался его урезонивать: вот, дескать, причиняет человек хлопоты и себе, и другим. Тянется впустую время, идут на ветер государственные средства.
— Ведь вы же, Борисов, были когда-то коммунистом, понимаете, что надо экономить, беречь и то, и другое. Сознайтесь — и дело с концом.
— Коммунистом я буду до конца своих дней, да и после того, как они окончатся, — побледнев, тихо, усилием воли сдерживая подступивший к горлу взрыв, проговорил Николай. — А вот вы, гражданин следователь, подумали бы о том, какой коммунист вы и коммунист ли?
В первый раз за время «следствия» Кутинцев не сумел ему ответить. С его выкормленного лица медленно сползла розовая краска, глаза расширились. Видимо, до сознания этого робота начало что-то доходить.
И Кутинцев дрогнул. Он поспешно отправил Николая обратно в камеру. В тот же день по его приказу заключенному возобновили выдачу табака, которого он был лишен уже неделю за «строптивость».
Впрочем, это было сделано не потому, что Кутинцев понял всю подлость своего поведения. На следующий день табаку уже не принесли — вчерашняя «милость» была лишь утонченным садизмом — человеку, почти отвыкшему от табака и начавшему исцеляться от привычки к курению, напоминали вкус желанного зелья. В следующий раз, при возобновлении табачных выдач, Николай расходовал эту драгоценность расчетливее, растягивая подольше.
Тогда еще Николай не знал, что о ходе следствия Кутинцев часто докладывал одному из ближайших помощников Абакумова. Дико бранясь, тот устраивал следователю разнос, требовал ускорения темпов следствия. В такие дни Кутинцев встречал ослабевшего, исхудавшего Николая взором, полным «благородного» негодования. В этом взоре можно было прочесть возмущение тем, что Николай не капитулирует, подводит следователя, лишая его заслуженных им, по его мнению, наград и поощрений. Допрос шел на «резкой ноте». Но странно, чем больше нервничал Кутинцев, тем спокойней, хладнокровней становился Николай — он чувствовал, что провокация осекается, захлебывается, что если и была у Кутинцева какая-то уверенность в справедливости выдвинутых им обвинений, то теперь она теряется, покрывается трещинами, размывается, оставляя следователя подвешенным в тумане зарождавшихся сомнений.
Но это его состояние Николай скорее угадывал по нервному жесту, нетвердости тона, паузам. Кутинцев старался не обнаружить своего состояния перед Николаем. Наконец, всякое проявление внутренней неуверенности он быстро топил в нарочитой деловитости. И прежде всего — в усиленных попытках сломить Николая режимом.
Провокация захлебывается
Почти год держал следователь Николая в одиночке. Почти год он вызывал его только на ночные допросы. Мариновал до утра, отпускал с таким расчетом, чтобы на сон оставалось не более получаса — часа в сутки. Голодный паек (самый голодный из всех, какие были в тюрьме), невозможность поспать хотя бы несколько часов кряду, отсутствие простого человеческого общения, табака, книг, долгие мучительные ночи в ледяных карцерах, где приходилось стоять, — все это подкашивало силы Николая. Но следователю нужно было убить его еще и духовно. Добиться такого состояния, при котором Николай был бы готов подписать любые ложные показания за элементарную награду — возможность поспать, покурить, подержать в руках книгу, посидеть в тепле.
Тщательно, планомерно пытался Кутинцев запугать теряющего физические силы Николая. Называя действительные факты жизни Борисовых — отца и сына, Кутинцев давал этим фактам превратное толкование, домысливая свои лживые подробности к ним и требовал письменного подтверждения этих домыслов, чтобы доказать наличие в лице Борисовых ни больше ни меньше как «семейной резидентуры» иностранной разведки.
Выхватывая из обширного личного дела Николая отдельные эпизоды его разведывательной работы в фашистской Германии во время войны, Кутинцев переворачивал их с ног на голову. Однажды в Берлине Николаю удалось втянуть в компрометирующую ситуацию офицера военной фашистской разведки. Сравнительно дешево он подкупил его и в конце концов добился от него обязательства работать на Советский Союз.
Каждому понятно, что это была крайне рискованная операция. Провал грозил Николаю либо немедленным расстрелом, либо смертью от топора фашистского палача. Всю волю, всю силу глубокого убеждения в правоте своего дела, в грядущей победе Советского Союза в войне вложил Николай в эту операцию. Ему удалось сломить сперва сопротивление, а затем страхи, колебания, сомнения офицера. Офицер доставал ценнейшие сведения, которые Николай немедленно передавал домой, на Большую землю. Среди них были предварительные данные о немецко-фашистской агентуре, забрасываемой на территорию Советского Союза для шпионско-диверсионной деятельности. Агентов обезвреживали, едва только они вступали на советскую землю. За эту операцию Николай был награжден боевым орденом Красного Знамени.