Согласно одной, впрочем весьма сомнительной, легенде Америка является только местом распространения люциферизма, зародился же он в Германии; легенда эта представляет некоторый символический интерес, ибо от Гегеля до Ницше Германия больше всех расчищала путь люциферизму своим прославлением единой, всепоглощающей личности.
Благодаря Ренану влияние этих идей распространилось во Франции с той быстротой, которая свойственна системам, оправдывающим наши склонности. Каждый мог без всяких угрызений обожать свое маленькое «я» и воображать себя Люцифером в миниатюре. Недоставало только религии, построенной на узком, но прочном основании личного интереса. И вот появился «Добрый Бог» самой последней моды, бог всякой распущенности, американский бог, несущий людям не обновление души путем испытаний и высокого служения долгу, а промышленные подарки: телефон, обыкновенный и беспроволочный телеграф, самые разрушительные взрывчатые вещества, автомобиль, усовершенствованные машины – вплоть до вертящихся столов и телепатии. Нам нужен был бог снисходительный к новым запросам, бог комфорта, электричества и рекламы.
Сказать, что бог этот отличается только низменным характером, было бы, впрочем, несправедливо. Он разумен, даже духовен, но взоры его обращены к земле. Все его учение сводится к удовлетворению инстинктов и чрезмерному довольству. Нет ни угрозы совести, ни внутренней деликатности, ни долга: единственный закон – наслаждение. Он зовет к жизни, к опьянению жизнью. Это – древняя воскресшая Андрогина, Сатир, воспетый В. Гюго, взбирающийся на Олимп… Согласно легенде, неточной, я думаю, в подробностях, но в принципе весьма правдоподобной, центром процветания люциферизма является заокеанская Венеция – Чарлстон. Там будто бы собраны новые идолы и священные хартии, вроде некой книги Ападно. Там находится изображение Антихриста с огромным, гордым и властным челом, отмеченным цифрой 666; одной рукой он разрывает цепь, в другой – держит ветку оливы. Очарованное ядро падает к его ногам, и он вызывающе смотрит на восставшее папство и побежденных королей.
Одним словом, Люцифер – бог практический, утилитарный, стремящийся использовать даже собственную духовность. Он – сын того старинного Сатаны, который, если мы поверим Бодэну и Деланкру, принес нам дождевой зонт (дьявольский хвост, распушенный веером на лбу колдунов во время дождя) и первый монгольфьер с ручкой от метлы, служивший для полетов на шабаш.
Сатанизм
Сожаления о смерти Шарко, как крупного ученого, носили преимущественно официальный характер. Лишь несколько учеников остались слепо верны его памяти. По уму, авторитету и даже состоянию он был одним из сильных мира сего.
Шарко в высшей степени обладал способностью внушения и легко мог овладевать вниманием людей. В Средние века толпа пресмыкалась бы перед ним… вплоть до костра. Видом своим он очень подходил к типу деревенских колдунов: низкого роста, толстый, коротконогий, но с непреклонным взглядом и властными чертами лица. На шабаше он был бы великолепен – в действиях своих истеро-эпилептиков, впрочем, он и возобновил шабаш…
С той склонностью к схематизации, которой отличается большинство людей, стоящих во главе новых научных течений, Шарко не хотел видеть ничего, кроме патологии в психических явлениях, в этих странных проблесках внутренней тайны. Чудеса чувствительности и возбужденного воображения, песнь Психеи, пробивающаяся сквозь ослабевшую преграду организма, пробуждение того ангела или демона, которого все мы носим в себе, – все это физическое чудо он называл истерией.
Шарко различал четыре постоянные и последовательные стадии истерии: 1-я стадия эпилептическая, 2-я стадия клоунизма, 3-я страстная и 4-я конечная стадия. Вне этой схемы ничего не существовало. Сначала больной должен был сжиматься в комок, гримасничать, и около его губ должна показаться пена; затём необходимо было, чтобы он совершал прыжки вниз головой, перегибался надвое, издавал горлом звуки, подобные свисту локомотива, рвал в клочья простыни и вырывал у себя волосы. Вслед за этим наступал экстаз, печальный или радостный, то полный ощущений любви то страха убийства или пожара, – и, наконец, расслабление, полная неподвижность, подобие смерти.