А потом, словно метроном, забилось чье-то сердце.
А потом снова далеким видением возник ноктюрн Листа.
– Ласточка? – чуть слышно спросил дрожащий, чарующий низкий голос.
– Кто? Д-да... – прошептала Маруся.
– Спасибо вам, что мы встретились с вами в одном мгновении... На одной песчинке, в бездне времени и пространства...
Синичкины слушали, затаив дыхание.
– Мы ведь могли не встретиться никогда... Правда? Никогда... Как не встречаются столько людей на свете...
Маленький некрасивый человек стоял на площади Чернышевского, в телефонной будке и тихо говорил, закрыв глаза:
– Вы знаете? Вы, наверно, не заметили – Вы и музыка – это одно и то же... Одно и то же... И если б... мазурку Шопена расколдовали – она, наверно, оказалась бы второй Синичкиной!
Вокруг будки волновалась очередь. Ему стучали в стекло. Женщина с пакетом, из которого торчали селедочные хвосты, сердито показывала Утченко три пальца – «три минуты прошли!»
Но он ничего не слышал, закрыв глаза, объяснялся телефонной трубке в любви. Женщина с селедками приоткрыла дверь в будку.
– Что он – обалдел? Болтает во сне?!
И вдруг – с ней что-то произошло!
Она немного послушала, у нее сделались круглые глаза, а потом вытянулось лицо, а потом появилось странное, какое-то отрешенное выражение...
– Чего там такое? – проворчал человек в соломенной шляпе.
Женщина открыла рот, чтоб ответить, но вместо слов... пленительные звуки ноктюрна услышал от нее человек в шляпе.
Он остолбенел, уставившись на женщину с селедками... А потом у него изменилось лицо. Он обернулся и тихой музыкой челесты (это не было пение, а все та же волшебная челеста!) обратился к прохожим...
Вокруг телефонной будки собиралась толпа. Ноктюрн окутывал мощным гипнозом музыки. Люди высовывались из окон и застывали задумчивыми портретами в рамах.
– Что дают? – врезался в толпу парень, жующий пирожок.
Но на него зашикали, и он замер с набитым ртом...
Остановилось движение. Намагниченные волшебной атмосферой, стояли автобусы и машины.
Очередь к лавке на другой стороне улицы мучилась любопытством – что там случилось?
– Запомним, кто за кем! – сказала толстуха, и все помчались к будке.
И тоже застыли, слушая чарующую музыку любви, с задумчивыми лицами, растроганными глазами.
А толстуха подперла голову ладонью и горестно думала о чем-то своем, не сбывшемся в жизни...
Появилась курносая старшина милиции. Она было вынула свисток и свистнула, проталкиваясь сквозь толпу, но услышала ноктюрн и оцепенела...
Электрические часы, висящие на углу, остановились. Они показывали 5 часов 16 минут и ни на секунду больше!
В 5 часов 16 минут площадь Чернышевского была очарована атмосферой возвышенной любви...
Синичкины самозабвенно слушали с обеих сторон трубки. Незнакомец молчал.
Музыка исчезла. В трубке гремела тишина океанского прибоя.
– Вы здесь? – тихо спросила Маруся.
– Здесь.
– Знаете, что? Пожалуйста... я вас очень, очень, очень прошу – встретьте меня сегодня, после спектакля...
Утченко в ужасе схватился свободной рукой за голову.
– Не могу... – сказал он в отчаянии.
– Нет?!
– Я... Вы... я... Дело в том, что... Ну, как назло... уезжаю сегодня... «Стрелой»... по важнейшему делу!
Маруся поглядела на мать и поникла у трубки.
– Ты его проводишь, – шепнула мать.
– Я приду Вас проводить, хорошо?
Трубка молчала.
– Номер вагона, – шепнула мать.
– Какой вагон? – спросила Синичкина.
– Международный, – сказал Утченко хрипло и повесил трубку,
– Все кончено, – сказал он себе, повернулся уходить и замер.
Со всех сторон будки, прижав носы к стеклам, в него жадно впились женщины.
– Ты не спросила, как его зовут, – сказала мама.
Но Маруся больше ничего не слышала.
Она смотрела на себя в зеркало затуманенными глазами... Она смотрела на себя, на загадочное существо, на заколдованную мазурку, на совершенство, которое встречается раз в жизни, на предмет возвышенной, необыкновенной любви.
И цветы смотрели на нее. И ихтиозавр.
И мама Синичкина, всхлипывая, с восторгом смотрела снизу вверх на свою дочку...
Маруся смотрела на себя в зеркало сияющими глазами – стояла белая ночь, а на Марусиной голове торчали двадцать пять бигуди.
Кроме нее, в зеркале виднелись еще две феи, подруги по театру (Фея Сирени и Фея Канарейка).
Они снимали с Маруси бигуди и причесывали ее на разный манер. Маруся появлялась в зеркале то с челкой, то с распущенными волосами, то с пышным хвостом.
Мама Синичкина озабоченно выглядывала в зеркале справа и слева.