Она вынула из сумочки деньги и ведомость и положила перед Утченко:
– Итак: всего на счету у Вашей феи было двести рублей, ноль копеек. Забрано феей четырнадцать копеек на сырок. Итого в остатке сто девяносто девять рублей 86 копеек. Проверьте, не отходя от кассы.
– И больше она ничего не взяла? – горестно спросил Утченко.
– Ничего, – сказала кассирша. – Я пошла.
И ушла, бросив сочувственный взгляд на Утченко.
Помолчали.
За кассиршей поднялся дворник.
– Я рядом тут, если что... – потоптался и ушел.
А потом встали толстяк и мальчишка.
– Спасибо, друзья мои... – тихо сказал Утченко.
И друзья-помощники покинули своего шефа.
Утченко остался один...
– «Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте...» – сказал он, понюхал увядшие фиалки и начал писать: «Милая Маруся! К вам обращается друг известного (зачеркнул) неизвестного вам человека, которого вы знаете... Только что я вернулся (Утченко задумался) из Энска за Мысом Надежды... Человек, которого Вы знаете, был ранен (зачеркнул) тяжело ранен, выполняя одно испытание. Он погиб на моих руках. И последние его слова были: „Прощайте, Маруся, ласточка и Фея Бриллиантов". Остаюсь с уважением к Вам (он задумался)... Летчик-испытатель сержант Кукурин».
Солнце играло в комнате Синичкиной, оно вспыхивало на всем, на чем можно вспыхнуть, а Фея Маруся разливалась в три ручья над письмом сержанта Кукурина.
Феина мама всхлипывала и гладила дочку по голове.
Лепестки увядших цветов усыпали пол... Один-единственный, сморщенный, похудевший воздушный шарик болтался у потолка в лучах солнца.
Уличный репродуктор передавал мазурку Шопена.
Но вот мазурка кончилась. Радио замолчало.
Раздался выстрел. Это лопнул последний шарик, свалившись на Синичкиных резиновой тряпочкой.
Маруся громко заплакала, но вдруг перестала и подняла пораженное лицо к репродуктору...
Она услышала... нет, этого не может быть... его голос! Его обольстительный, мягкий, неповторимый голос!
Этот голос печально сообщал, что «во всем мире – бури, ливни, муссоны, ураганы и землетрясения... А также наводнения. И даже тайфун „Мария" идет к Антильским островам. А в Ленинграде проливной дождь».
Мама Синичкина ахнула.
– Это он! – твердо сказала Маруся. – Двух таких голосов нет на свете!
От репродуктора били молнии солнечных лучей.
– Читал Утченко, – сказал неповторимый голос, и репродуктор умолк.
Синичкина вылетела из парадной, конечно, никакого дождя не было! Она мчалась по улице Марата.
Она бежала по Невскому...
Она неслась по улице Толмачева, чуть не сбивая милых, добрых, любезных, смеющихся прохожих...
Они извинялись, когда она их толкала.
А один старичок, когда она уронила его, сказал:
– Простите, ради Бога.
Солнце горело в окнах домов. Играло на стеклах машин и троллейбусов. Вспыхивало молнией на очках прохожих...
И мазурка Шопена мчалась вместе с Синичкиной, сверкая блестками хрустальных пассажей – вверх!
Синичкина взбежала по ступенькам Дома радио и замерла с отчаянно бьющимся сердцем...
Оттуда выходили красавцы и красавицы, скрипачи несли скрипки, а виолончелисты – виолончели, но никто не смотрел на Синичкину, занятые разговорами.
И тут показался маленький, грустный некрасивый человек.
Вдруг он увидел Марусю и отчаяние отбросило его назад.
Он чуть не упал.
Маруся приблизилась к нему.
Она посмотрела в его добрые, испуганные, несчастные глаза, такие громадные под выпуклыми стеклами...
– Простите меня... – тихо сказал он своим печальным, удивительным, неповторимым голосом.
И Маруся Синичкина, всхлипнув, бросилась ему на шею.
И наверно, опять зацепилась за его пуговицу.