Заговорив о сокровенном, прохожие начали спорить, а успокоившись, кинулись рассказывать про себя, про жизнь, про молодость. Про цены, политику, дороги и увлеклись настолько, что забыли, с чего начали.
Бродяги тем временем пропадали, появлялись, опять держали путь, ведомый только им, и вот теперь снова оказались в городке – на этот раз на улице Октябрьской, по которой сырым весенним днем возвращалась домой из школы восьмиклассница Катя Саратова.
Полчаса назад она подралась и прогуляла последний урок. Первое с ней случалось редко. Второе – практически никогда. Саратова – прилежная ученица и, как надеются учителя, будущая медалистка.
Улица Октябрьская, огибающая городок с северной стороны, у развалин мукомольного комбината, даже в апреле оставалась октябрьской. На других улицах пробивалась зелень, земля уже дышала теплом, пока еще робким и прозрачным. А Октябрьская как была помойкой, так и осталась. Грязная, неухоженная, одичалая. С вечными пакетами мусора и бродячими собаками в овраге (Кате иногда мерещилось, что на дне оврага лежит мертвая проститутка). Бетонные плиты заборов торчали над глиняными оврагами как прокуренные зубы. Вдоль плит вела тропинка с комбината, и улицей этот путь назывался, должно быть, лишь потому, что с другой стороны стояло несколько пустых домов.
Катя достала влажную салфетку – на пачке красовалась надпись «Для всей семьи», – приложила к губе, поморщилась: еще кровит. Тропинка вильнула и вывела к пустырю. Впереди, за кустами и ржавой бочкой, послышалось хриплое лаянье.
Надо прикинуть обходной путь. Еще разок прижав салфетку ко рту, Катя брезгливо бросила ее в траву, пошла напролом через кусты и увидела собак. Тощие, с грязной рыжей шерстью, местами словно выдранной лишаем, они скалились и рычали на испуганного мальчишку, приближаясь к нему с трех сторон.
Пацан заметил, что на него смотрит кто-то еще, кроме одичалых псов.
В этот момент Катя замахнулась и бросила камень в сторону ближайшего, покрупнее. Камень глухо стукнулся об землю, спугнув собак, они заскулили и, оглядываясь, побежали вниз, к оврагу.
– Ты как? – Катя подошла к мальчишке. – Испугался?
Пацан показался неместным. Кареглазый, смуглый, в засаленной зимней куртке на несколько размеров больше нужного, он теребил грязные пальцы, торчащие из подвернутых рукавов, и молчал.
– Может, заблудился?
Растерянный взгляд.
– Где ты живешь? Проводить тебя?
Мальчик приоткрыл рот, пытаясь что-то произнести, и стал делать Кате знаки и жесты, ни один из которых она не понимала даже примерно.
– Погоди. – Катя потрогала себя за уши. – Ты не слышишь, не говоришь?
«Вот я дура, зачем тогда спрашиваю».
Мальчик отошел на шаг.
– Ладно, ладно, всё, ухожу.
Их глаза – ее удивленные серые и его напуганные черные – встретились. Воздух качнулся, в голове зашумело. Пацан глядел в упор, не моргая. Во взгляде блеснуло что-то пугающее, как пугает кухонный нож в руке подвыпившего человека.
Черные глазища стрельнули в сторону, Катя оглянулась и увидела цыганинов.
Много лет спустя их образ иногда будет топать в дальних комнатах ее памяти. Одетые в лохмотья, обмотанные тряпьем, подпоясанные чем попало, в стоптанных сапогах или в неожиданно белых кроссовках (украденных?), разного роста и возраста, они стояли и смотрели на Катю.
От них пахло дымом, как в предбаннике, бальзамом «Звездочка» и мокрой собачьей шерстью. Катя подумала, что это странно и странно то, что от незнакомцев не воняет, например, мочой и перегаром, как от некоторых бездомных, что встречались ей возле вокзала и на рынке за старыми ларьками, где они жили в коробках и картонках, иногда устраивая между собой медленные разборки с тягучей и ни к чему не приводящей возней, после которой, кажется, все засыпали.
Это совсем другие бродяги.
Со стороны оврага затрещали кусты. Высокий цыганин с седыми усами вздернул нос, принюхиваясь.
Над линией неровной земли, за которой шел обрыв и спуск вниз, показались лохматые уши, волчьи морды. Цепляясь за кочки, перебирая худыми лапами, псы вылезли наверх, обошли бродяг с нескольких сторон и зарычали.
Цыганин с седыми усами кивнул своим. Те потеснились, пропустив вперед женщину в черном платке. Она вышла на пустырь, остановилась возле Кати, сняла с головы платок, плюнула на него и взмахнула трижды.
Собаки заскулили, присели на задние лапы.
Катя схватилась за голову: в затылке больно ковырнуло. Ноги подкосились. Померещилось, будто трава под ногами женщины ожила и заговорила.