Пальцы и язык Тихона работали в идеальном такте с касаниями Леона. Тихон скользил по соскам, ловил их губами — то чувственно посасывал, то слегка прикусывал.
Ощущение нарастало: огромная волна приближалась ко мне, собиралась накрыть с головой. Это переживание было необъятным для моего тела. Я выгнулась, схватилась за плечи обоих, вцепилась ногтями в кожу.
И вдруг прикосновения снизу прекратились. Взамен мягкого тепла языка я ощутила нечто другое — жесткое и твердое.
Я распахнула глаза — и все на секунду оборвалось. Во мне уже был Леон. Не до конца, конечно. Но этого хватило, чтобы я вскрикнула: меня будто пронзили насквозь раскаленным прутом. Он был невозможно большим, а внутри у меня — тесно, несмотря на влагу.
Слезы потекли по щекам сами собой. От боли, от растерянности, от того, как странно и сильно это ощущалось.
— Сейчас, маленькая... — быстро зашептал мне Тихон, прижимаясь к щеке губами. — Потерпи, родная, скоро не будет больно...
— Блядь, ты такая тугая, Оливка... — прохрипел Леон.
Он не двигался — просто замер, позволяя мне привыкнуть, давая время на то, чтобы принять его.
Тихон же терпеливо гладил меня. Его пальцы перебирали мои волосы, губы касались виска, плеча, шептали что-то убаюкивающее.
Мягкость его рук и жар тела рядом с грубым присутствием Леона — все это сплеталось в странный узор. Боль растворялась в ощущении наполненности, и на ее место приходило... что-то иное, потихоньку просыпающееся.
— Хорошая... — выдохнул Тихон. — Такая хорошая у нас девочка...
У нас. Я и вправду принадлежала им обоим уже по-настоящему. И не было ничего правильней, естественней этой принадлежности.
Леон осторожно пошевелился. Первый толчок был медленным, но весомым. Второй — чуть глубже. А потом — еще. Каждый новый вызвал во мне очередной всплеск боли, наслаждения, замешательства и... зачинающегося восторга. Тело горело, разрывалось на куски, собиралось заново.
А когда Тихон наклонился и снова влажно коснулся моих набухших сосков, и вместе с этим Леон вошел до конца, я застонала. Но не от боли, а от того, как все это было остро, до предела.
Леон продолжал сдержанно двигаться во мне. Его ладони крепко держали мои бедра, не давая ускользнуть.
Но и сквозь это я ощущала Тихона. Он был рядом — горячий, тяжелый, реальный. Его губы все еще блуждали по моей груди, руки гладили живот, разжигали новую волну. В какой-то момент Тихон прошептал мне прямо в губы:
— Малышка... можно?
Что можно? На всякий случай я согласно покивала сквозь туман происходящего. Скорее, неосознанно — тело ответило быстрее разума.
Леон позволил — вышел, уступая место Тихону. Я сжалась — внизу все зудело. Еще один вход? Как это выдержать?
— Я аккуратно, Олив, — уловил Тихон мое состояние.
А Леон пристроился сбоку, одной рукой поглаживая мои волосы, другой — свой ствол.
Тихон не торопился. Ласково касался, подготавливал — пальцами, губами. Успокаивал.
А потом вошел. Тугая боль вернулась — другая, новая. Но я знала, что она уйдет. Я уже пережила первую.
И все же дыхание сбилось, горло сдавило, в глазах потемнело. Возможно, член Тихон был крупнее, чем у Леона, а может, сказывался второй заход на свежую рану.
— Скажи, если слишком, — шепнул Тихон. — Я остановлюсь. Правда.
Несмотря на разрывающее изнутри жжение, что-то во мне отчаянно желало, чтобы Тихон продолжал.
И он продолжал: шаг за шагом, по сантиметру вводя в меня свое орудие, позволяя мне свыкнуться с размерами, адаптироваться к ним. Но все равно было жарко, тесно, сильно.
Леон говорил что-то — я не различала слов, только тембр: низкий, мурлыкающий, нежный. Он ласкал меня своим голосом, напоминая, что он рядом.
А Тихон все двигался во мне. От каждого толчка дрожь прокатывалась от копчика до макушки.
— Детка, погладь его... — услышала я Леона.
Кого — его? Я слабо простонала в ответ, наблюдая сквозь полуприкрытые ресницы, как Леон кладет мою руку себе на поршень. А сверху размещает свою ладонь и начинает перемещать эту конструкцию туда-сюда.
Двойственность случившегося доходила до меня. Как и то, что отныне мне не нужно выбирать. И чем явственнее я осознавала происходящее, тем мне становилось горячее. Я не видела лиц — лишь свет фонаря, пляшущий на стене, и их силуэты, движения, дыхание. Жар разрывал меня изнутри, заставлял сгорать заживо, возрождаясь, как феникс из пепла.