Рабби Леви бар-Хемье был, похоже, доволен и сказал:
— Вот теперь вы на верном пути. Однако ж ваш первый вопрос относился к голосу, что возвысил Господь в святости своей и обратил к творенью. С ним как быть?
И сказали ученики:
— Немалых трудов нам стоило добраться до вывода, тебе изложенного. Но до самого последнего вопроса — того, что был нашим первым,— мы так и не добрались. Уж коль ты снова к нам благорас-положен, мы надеемся на твой ответ.
— Я дам вам ответ,— сказал рабби, — очень короткий ответ.
И начал так:
— Во всё, что Он, да святится имя Его, создал и еще создаст, входит толика священных Его свойств. Ну, а что есть молчание и вместе слово? Воистину, из всего, что я знаю, лишь времени присуще такое двоякое свойство. Да, времени; и хотя оно объемлет нас и течет сквозь нас, оно является нам при этом немотой и молчаньем. Но когда мы состаримся и научимся вслушиваться в то, что осталось позади, мы услышим тихое журчанье; и го будет время, оставленное нами. И чем дальше мы будем вслушиваться в глубь веков, чем способней будем к тому, тем слышнее нам станет голос времен, молчание времени, которое создал Он в великолепии своем ради себя самого, но и ради времени тоже — дабы завершило оно в нас дело творенья. И чем больше времени протечет, тем могущественней нам к станет глагол времен; мы будем расти вместе с ним, и на исходе времен мы познаем их исток и услышим призыв к творенью — внимая молчанию Господа и славословя Его.
Притихли ученики, затаив дыхание. А рабби ничего больше не сказал — так и сидел недвижно, с закрытыми глазами. И тогда они тихо отправились по домам.
ПРЕДЫСТОРИИ
ГОЛОСА ИЗ 1913 ГОДА
Стихи. Год тысяча девятьсот тринадцатый.
Вот так, значит, с юностью надумал прощаться ты?
Отец и сын шли бодро вперед,
шагали вперед уж не первый год.
Вдруг сын говорил : «Хочу отдохнуть.
Гляди — все ужасней становится путь.
Мне страшно: нависли хляби небес,
во мгле маячат призрак и бес».
Отец на это: «Отринь сомненья!
Великолепно прогресса движенье!
Довольно ты хныкал в страхе; теперь
закрой глаза — и слепо верь!»
А сын: «Вот хладом дохнуло опять...
Ужели тебе не тяжко дышать?
Ужель ты не видишь, что с нами бес?
Круженье на месте — вот твой прогресс.
Уходит почва у нас из-под ног,
и мы невесомы, как в бурю листок,
и нет пространства для наших дорог».
— «Всегда, когда люди вперед шагали,
им открывались небесные дали!
Прогрессу преграды нет и границы;
тебе же бес один только и мнится».
— «Прогресс, наш дар, наш девятый вал,
он сам пространство вкруг нас взорвал,
а без пространства беспутен наш век,
и невесом без него человек.
И потому я тебе скажу:
на мир по-новому я гляжу —
душе человека не нужен прогресс,
но очень нужен новый вес».
Огорченный отец пошагал один:
«Какой реакционер мой сын!»
О, дни весны осенней;
не было прекрасней весны,
чем той осенью.
Еще раз расцвело прошлое —
порода, порядок —
такой приятный покой перед бурей.
Даже Марс улыбался.
И даже если, памятуя о многообразии
страданий, причиняемых людьми друг другу,
счесть войну не самым худшим
из всех зол, она в любом случае
из них глупейшее, и от нее,
матери всех вещей, унаследовал
род человеческий неискоренимую
глупость.
Горе нам, горе!
Ибо глупость есть отсутствие воображения;
она разглагольствует об абстракциях,
болтает о святынях,
о родной земле и о чесги страны,
о каких-то женщинах и детях,
нуждающихся в защите. Но стоит
ей столкнуться с голой конкретностью,
как она умолкает, и искромсанные
лица мужчин, их тела и члены
для нее непредставимы, равно как
и голод, на который она обрекает
верных жен и невинных крошек.
Вот она, глупость,
воистину треклятая глупость,
и не забыть еще глупость наших
богоспасаемых философов и поэтов,