Ларисс сдернул остатки платья на пол:
— Повернись.
Я вновь повиновалась. Сгорала от стыда и твердила себе, что теперь нет выбора. Ларисс дотронулся кончиком пальца до багровой пятерни, оставленной на груди, провел по шее, по тому месту, где душили стальные пальцы. Его лицо посерьезнело:
— Чем можно было так разозлить его?
Я не сдержалась:
— Чудовище не нужно злить.
Полукровка прыснул со смеху:
— Что ты сделала, прелесть моя? Ну? Отвечай мне.
Я молчала.
— Ты обязана отвечать на все мои вопросы. Я управляющий твоего господина. Ну же, что ты сделала? Или не сделала?
Я упорно молчала.
— Тебя, кажется, Эмма зовут?
Я едва заметно кивнула.
— Так что ты сделала, Эмма? — в голосе послышались жесткость, он больше не намеревался слушать капризы. Его добродушие таяло, как кусок сахара в стакане с чаем. — Я хочу слышать ответ, когда задаю вопрос. Быстрый и правдивый ответ.
Я опустила голову:
— Пыталась сбежать.
— Надеюсь, сейчас ты видишь, насколько это глупо звучит? Самые глупые слова, которые может произнести раб.
Отвечать было бессмысленно. Он все знал, просто требовал, чтобы я озвучила это вслух. Прониклась и ужаснулась содеянным. Я ужасалась лишь своим положением.
— Ты знаешь, что ждет беглого раба? Клеймо и сорок пять ударов плетью. И это лишь в том случае, если хозяин не примет решение о казни.
Я стояла, опустив голову, и молчала.
— Нет, — он покачал головой, — ты не понимаешь. Сорок пять ударов не выдерживают даже здоровые мужчины. Огромные вальдорцы. Ты понятия не имеешь об этой боли, поверь, прелесть моя. Тебе очень повезло, что ты отделалась только этим.
Я сжала зубы, и ломота разлилась по щеке: будто этот напыщенный полукровка что-то знает о той, другой боли. Я бы с удовольствием послушала, что бы он сказал, если бы ему засунули в задницу кол и провернули несколько раз. Как, не зная ни того, ни другого, он имеет право сравнивать и утверждать, что есть боль?
Он сделал несколько нервных шагов, сцепив пальцы за спиной, вернулся ко мне:
— Твой господин — самое дорогое, что у тебя есть. Ты дана ему законом — и не тебе это право отнимать.
— Подлым и неправильным законом, отнимающим у людей свободу.
— М… — протянул Ларисс, перебирая пальцами. — Я смотрю, ты очень любишь боль, раз позволяешь себе такие слова. У неглупого человека, прелесть моя, должен быть разум, который остерегает от опасностей. Решила не слушать его — готовься к боли. Ее будет много. Все по твоему желанию. Тебе он не простит того, чего простил бы другим. Помни это, прежде чем сделаешь очередную глупость.
22
Брат — единственный, кого я сейчас хотел видеть. Я велел накрыть в своей малой столовой, куда нет доступа Вирее. Только не она.
Ларисс снял мантию, небрежно бросил на кушетку и сел за стол. Я пытливо смотрел на него, ожидая ответа, и он покачал головой, поджав губы. Смотрел даже осуждающе.
Я смял салфетку:
— Все так плохо?
— Я просто не узнаю тебя.
Мне стало почти стыдно перед ним. Он единственный, перед кем может быть по-настоящему стыдно. Брат. Больше чем брат — мое второе я.
Ларисс налил вина, пригубил:
— Я отправлял к ней врача. Ты слишком хорошо постарался. Девчонка не годна еще пару недель. Сам виноват. Не понимаю, что на тебя нашло.
— Я сам не понимаю…
Черт возьми, это целая вечность. Я хочу ее сейчас. Не так, как на флагмане. Не так… Это было помутнением, за которое я себя уже казнил сотни раз. Хочу, чтобы она стонала от наслаждения, а не от боли. Чтобы хотела меня, таяла в моих руках. Я сам все испортил.
— Она меня вынудила, — голос протиснулся сквозь сжатые зубы. Я приходил в ярость при малейшем воспоминании о ее выходках. Загорался, не понимая, что со мной происходит.
Ларисс усмехнулся мне в лицо — это позволялось только ему:
— Адриан, как твой управляющий, я лучше тебя знаю, как тяжек грех побега. Но девчонка дикая. В ней дурная кровь и сознание свободной. Так чего ты хочешь? Это не вышколенная наложница с рынка.
— Изменить сознание.
— Но уж точно не так, — брат рассмеялся. — Так ты сломаешь только тело.
— Я хочу и тело, и волю.
— Я дам ей седонин и она станет шелковой. Договорились?
— Нет! — я едва не привстал. — Я хочу, чтобы она оставалась собой.
Ларисс хмыкнул и положил в рот ореховую тартинку, которая прекрасно оттеняла вкус алисентового вина:
— Я не видел тебя таким. Что это?
Я откинулся на спинку стула и бросил приборы — кусок не лез в горло: